Двойная жизнь Алисы

Татьяна Николаевна сказала мне, что ученики Филонова осуждают их с Алисой Ивановной за работу в Детгизе: они работают за деньги (а материальные интересы — гибель для искусства) и соглашаются с требованиями издательства. Сказала: «Но для чего же мы нужны, если не будем выходить к людям?» Я не нашелся, как умно ответить. Но ей не нужны чужие ответы, на все вопросы она ищет свои ответы.

Алиса Ивановна никогда о таком не говорит. Если у Татьяны Николаевны не всегда есть ответы на вопросы, то Алиса Ивановна не задает вопросов. Ее религия — это она сама. Думаю, многие женщины (взять, к примеру, Ма tante) не имеют центра духовной жизни вне своих конкретных интересов. «У вас такой прочный эгоизм», — при всех сказал Алисе Ивановне ее друг, художник Соколов, необидно, даже с восхищением. Как это хорошо — «прочный эгоизм».

Татьяне Николаевне повезло дружить с Алисой Ивановной: она нуждается в веселье, но сама его не создает. Татьяна Николаевна сдержанная, но с Алисой Ивановной они все время смеются. Смеялись до слез, когда делали рисунки к книге «Иван Иваныч Самовар». Рисунки не понравились в издательстве, книжку отдали делать художнице Вере Ермолаевой[17]. Но они не расстроились. Сказали, что книжка их очень повеселила, и стали делать другую книжку, Заболоцкого: «Как победила революция».

Отец Алисы Ивановны расстрелян, как и мой. Мой боролся с большевиками с оружием в руках, а папа Алисы Ивановны был доктором, старый больной человек, за что его расстреляли? Алиса Ивановна никогда об этом не говорит, но я не понимаю, как она может так радостно рисовать «Как победила революция»?

Кажется, я влюблен в обеих. Не могу сделать выбор. Алиса Ивановна — весь блеск мира, Татьяна Николаевна — вся грусть мира.

Скорей всего, Татьяна Николаевна. Она самая красивая в Ленинграде. Но Алиса Ивановна тоже очень интересная. А ее собака похожа лицом на Данте, особенно в профиль.

ЗАПИСКА 3 (Это та самая единственная записка, у которой есть число — 31 марта 1931 года.)

Я выбрал с полной ответственностью, в кого я влюблен.

В Татьяну Николаевну, конечно.

Алиса Ивановна попросила меня отнести в Детгиз эскизы к книге и незаметно подложить на стол Лебедеву, как будто она приходила и он не заметил. Алиса Ивановна и Татьяна Николаевна всегда сдают всю работу вовремя и с большим уважением и страхом, — не знаю, зачем им понадобилось, чтобы я подкладывал на стол эскизы.

Я хочу стать в этом доме своим. Ма говорит, что стыдно хотеть стать своим где бы то ни было, стыдно само выражение «быть своим для кого-то». И что мне необходимо научиться быть главным человеком для самого себя.

Ма мечется, договорилась до того, что стыдно мне, потомку одного из лучших родов России, быть приживалкой у мещан, у портнихи… Почему же у мещан, когда Татьяна Николаевна дворянка… Но что я обсуждаю, какие привожу аргументы?! Возражаю Ма, словно я и сам могу так думать!

Если они разрешат мне стать их другом, то я буду думать, что Бог выбрал меня из всех.

Татьяна Николаевна собралась уйти по делу, кажется к гадалке, Алиса Ивановна с ней. Перед уходом наказали Цецилии Карловне, что кому сказать, если будут звонить по телефону Хармс, Введенский, Кондратьев, Браудо… Я ни с кем из них не знаком. Цецилия Карловна говорит о них как о друзьях дома. Честно сказать, я немного ревную (хотел бы быть единственным другом), что глупо, ведь это я пока что чужой, а они все давно знакомы и дружны.

Алиса Ивановна и Татьяна Николаевна попросили Цецилию Карловну сказать всем, кто будет звонить по телефону, разное: Хармсу — что уехали на два дня, Браудо — что ушли в филармонию, Введенскому — что будут через час, Кондратьеву — чтобы вечером пришел погулять с собаками… Во время этих инструкций позвонил Браудо. Цецилия Карловна закрыла трубку рукой и шепотом спросила: «Что мне сказать Браудо?» — но вместо ответа получила только смешки Алисы Ивановны и Татьяны Николаевны. Бедная Цецилия Карловна пыталась вспомнить, что велено сказать ему, но не вспомнила. Расстроилась, махнула рукой и прямо в трубку сказала: «Врите сами, я больше не могу!» Алиса Ивановна и Татьяна Николаевна совсем развеселились и, смеясь, ушли. Татьяна Николаевна была в черном длинном плаще, в том самом «черном балахоне», которым я замаскировал свою коробку, якобы забытую у них в доме. Плащ очень к ней идет, что-то испанское. Очень красивая.

Я понес эскизы в дом Зингера. Детгиз[18] на последнем этаже. Я увидел, как из комнаты вывалились двое и сползли по стене, обессилев от смеха. Хотел войти в комнату, но один из них, с добрым, немного птичьим лицом, внимательно на меня взглянул и спросил другого:

— Это он? — И тут же восторженно обратился ко мне, протягивая мне сильно дрожащую руку: — Это ведь вы?! Художница? Та самая?.. О-о… Я так счастлив, так рад, что вы зашли к нам.

В это трудно поверить, но я так обрадовался, что обо мне слышали, что даже не обратил внимания, что меня назвали художницей.