Двойное проникновение (double penetration). или Записки юного негодяя

Что же, я Родину любил, но не настолько, чтобы участвовать в подобных спорах. Я благоразумно молчал, испытывая одинаковое отвращение к обеим точкам зрения. Во-первых, после знакомства с Хомяковым я нисколько не удивлялся тому, что, чем ничтожней олицетворение власти, тем громче пропаганда; во-вторых, значение там имела не личная преданность, а укорененность в совместном грехе; а в-третьих, с самого начала невидимую линию фронта, окропленную кровью госпереворота, провели между нынешним режимом – с одной стороны, и, собственно, народом и страной – с другой, и перейти ее нереально. «Власть омерзительна, как руки брадобрея», – однажды сказал поэт, поплатившись за это жизнью. Зачем повторять чужие ошибки? А потом, я единственный из всех точно знал, что уютный мир, в котором мы так беспечно дискутировали, обречен на уничтожение. По всему dark web’у звучала барабанная дробь лозунгов и иерихонских труб проповедников, собирающих обездоленных под зеленые знамена последнего похода на штурм «проклятого Запада», пышущих ненавистью к злополучному золотому миллиарду, – при всей обустроенности еврейской жизни ясно чувствовалось, что находишься на линии фронта постоянной войны с арабами. После неожиданно счастливого завершения моих треволнений в Украине я предпочитал наслаждаться вкусом вина, солнечным теплом и видом вторичных половых признаков женской половины компании, приютившей меня, а также наблюдать, как Иванов напрягает свою сексуальную харизму, стремясь оставаться на высоте. Прямо революция в самоподаче человека. Еще никогда не видел, чтобы кто-либо так себя хвалил. Бесконечные эпитеты «лучший» и «самый» в конечном счете смыли компанию в море, положив конец нелепой дискуссии.

Когда количество выпитых бутылок вина «Баркан» и «Кармель» перешло в качество духовной истерии и началось камлание о роли русских в истории, солирующему Гроссману начал вяло оппонировать Саркисов – кругленький, как розовая попка младенца, с оловянными глазками навыкате, с подобранными губами сжатого в бублик рта, со вздернутыми бровками, – периодически перебивая Гроссмана излишне театральными «Не верю».

Гроссман утверждал, что в стране не люди безнравственны, а общественная дискуссия аморальна; все с этим соглашались – давайте менять страну. Точка зрения Саркисова была такова: люди у нас чудовищные, а страна, наоборот, прекрасная – настолько, насколько это вообще возможно с такими людьми, – давайте менять людей.

Гроссман ему возражал, что если человек негодяй – а сотворен он самолично Богом по своему образу и подобию, – то, значит, и Бог негодяй. Необходимо начинать с Бога. Наша русская религия, видите ли, неправильная, вот у католиков все наоборот, следствие – свобода воли и всеобщее процветание. А у нас, как у евреев, духовные скрепы отчаянно напоминают пояс верности без ключа, который ищут-ищут, да найти не могут.

Тут уж возбудились Гриша и Яков как израильтяне, посчитали, что их оскорбили, сравнив их религию с православием, но им возразил Саркисов, снисходительно объяснив, что это и не религия вовсе, а некое суеверие, которое они исповедуют исключительно как форму лояльности к своему народу, как знак подтверждения еврейства. Что тут началось, до сих пор смешно вспоминать: какие эпитеты, какие метафоры – ни один профессиональный патриот не способен выдавать в адрес врагов отечества такие лингвистические трели, как нравственно оскорбленный русский интеллигент. Торжество сквернословия и пиршество духовного волюнтаризма, блеск и нищета советского образования. И все сразу и вместе.

Но если честно, то это все была скорее игра, чем правда: сложно ждать искренности от наших людей, привыкших с детства предавать и легко менять убеждения за деньги. Во всяком случае, я никому из них не верил, как не верил и самому себе. Хотя дискуссия о Боге мне понравилась: забавный словесный конструктор из гордости и предубеждений; я еще никогда не слышал, чтобы Бога называли негодяем и при этом не боялись за свое будущее. Это меня обнадеживало, укрепляя уверенность в том, что я не одинок на пути обретения всемогущества: весь мир сошел с ума, предпочтя чрезмерность во всем мудрости воздержания, – но это мне было и на руку на моем пути тамплиера.