Двоюродные братья

Никто еще не слыхал шагов Красной армии, но те, кто ждал ее, уверяли, что с каждым днем шаги ее слышатся ближе и отчетливее. Многие не верили и злились. Как бы не появились поляки. Пока же хозяином города был Совет. Создали милицию, установили у здания караул. Страх и тревога способствовали тому, что хозяева и торговцы, пугаясь приказов Совета, выполняли их. Но кто не хотел — не выполнял. Совет старался не замечать этого, ему ничего не оста-валось, как дожидаться того времени, когда придет красная кавалерия.

Вечером происходило торжественное заседание Совета. Весь день Шие был взволнован, точно его растормошили и он не мог прийти в себя.

С раннего утра он бегал по товарищам, чтобы посоветоваться; заседал, участвовал в диспутах. Вечером усталый и озабоченный пришел домой. Емуказалось, что от усталости его плечи заросли гирями.

Дома он раздраженно разговаривал с собой — туда или сюда... ко всем чертям...

Лия уже принарядилась к празднику — открытие Совета она называла «праздником». Она чувствовала себя весь день, как в доме родителей накануне пасхи. Целый день она дожидалась Шии, а когда он пришел, слова его огорчили и встревожили ее.

— Что с тобой, Шие?

Она почувствовала, что ее праздничное настроение улетучивается, что праздничный наряд узок и неуместен. Шие выглядел недовольным и обиженным.

Она хотела разделить с ним его огорчения.

— Шие, расскажи!..

Ему не хотелось говорить. Он смотрел на нее сурово. Ему вдруг вспомнилось, что на-днях у него промелькнула мысль: она живет его чувствами, его миром, она его любит, она считает его лучшим человеком и пламенным революционером. Если он станет говорить и рассказывать, — она будет соглашаться, сочувствовать, утешать с мягкостью и нежностью любящей женщины.

А ему не нужно ни утешения, ни любви. Не утешением можно помочь. Пусть лучше считают его неправым, пусть противоречат ему, насмехаются над ним. Он вспомнил бундовских портних, понимающих все с полуслова, знающих положение вещей, по-своему умеющих страдать и радоваться. А Лия — овечка,— она живет чужим теплом.

Она пристала к нему, и он рассказал ей. Сначала медленно, с оттенком недовольства, но затем заговорил быстро и злобно:

— Сначала ждали, боролись, а когда она пришла — оказывается, что она вовсе не нужна. Так ведь получается, будто она нам не нужна. Мы — против революции. Зачем же столько лет нужен был Бунд? Возможно, Бунд действительно не оправдал себя.

Она погладила его по голове и сочувственно сказала:

— Шиенька!..

Он прервал ее, ему сейчас не хотелось любви, он продолжал:

— Но нужно решить — туда или сюда... Бунд выставляет своим представителем в президиум Совета Илью! — возмутился он.— Контрреволюция!.. А мы — шлепаем в старых дырявых валенках, как старики, и беззубо болтаем, прячась за печку... В конце концов, нужно кусать, чтобы потекла кровь... Кровь! Ко всем чертям!..

На открытие Совета они пошли вместе. Она прижималась к нему, чтобы его ощущения перелились в нее.

Огромный городской зал был освещен множеством ламп, игравших в стеклянных пальцах люстр. Пылали огромные красные полотна, знамена и зелень на стенах.

Люди стояли, сидели, расхаживали.

Казалось, здесь гудит стая аэропланов.

Стало тихо, председатель открыл собрание.

— Товарищи,— сказал он,— дорогие товарищи, благодаря Октябрьской революции, совершенной под руководством коммунистической партии большевиков, рабо...

Острый пронзительный свист пронесся по залу. Люди удивленно оглянулись. Председатель напряженно смотрел поверх очков на делегатов и, помолчав, начал речь сначала:

— Дорогие товарищи, благодаря Октябрьской революции, совершенной под руководством коммунистической партии больше...

Снова раздался свист и послышались голоса:

— Довольно, долой предателей-большевиков!

— Довольно!

На минуту все затихло. Председатель хотел было что-то сказать. Но с мест поднялись железнодорожники.

— Нужно закрыть рот эсерам. Здесь не учредиловка. Мы предлагаем...

— Ага, вы предлагаете... Диктатура большевиков! Нет, долой!

Огромная толпа ожила. Здесь были люди различных политических устремлений, и все ждали, что в Совете сегодня произойдет нечто важное, нечто такое, что покажет всем, что Совет — хозяин города. Поэтому все были недовольны поднявшимся шумом, но эсеры на унимались.

Громче всех кричал еврейский учитель Циммерман, сидевший среди эсеровской фракции. Голос его был многим знаком, особенно бундовцам, которым не раз приходилось бороться с учителем на митингах.

Циммерман, преподаватель еврейской школы, был известен как хороший педагог и противник марксизма. В первые месяцы революции он гордился и хвастался своей беспартийностью. Но потом, как и многие другие,

приглядевшись к различным партиям, нашел наиболее для себя подходящей эсеровскую.

Еврейское учительство города поддерживало Бунд, Циммерман с упорством и злобой тянул к эсерам. Теперь голос Циммермана напоминал бундовцам, что не мешало бы «закопать этого человека». Бунд внес предложение: будучи против диктатуры большевиков, Бунд также против обструкции, устраиваемой эсеровскими делегатами.

Циммерман крикнул:

— Кошачьи гримасы!