Двор на Поварской

Лидка подошла к большому шифоньеру из красного дерева и распахнула широким нетерпеливым жестом дверцы, будто собиралась в него войти. Платьев было совсем немного, но штучные, продуманные, отделанные и сшитые без единой торчащей нитки, одинаковыми по размеру стежками, с аккуратнейшей изнанкой, все высококлассной собственноручной работы – не отличишь от ламановских. Она даже совсем не мучилась в выборе, просто сняла с вешалки довольно скромное легкое платье, светло-синее, в белый мелкий, почти незаметный горошек с необычным, удивительно ажурно вышитым большим воротничком. А на воротничке были маленькие разные по размеру звездочки, ну и что, что пятиконечные, в то время другие звезды были не в моде! Зато объемные, прямо выступающе-выпирающие и ярко-красные. Лидка набросила платье, туго застегнула красный узенький поясок, который заранее взяла у Идки, надела белые носочки и красные с ремешками туфельки на каблучках – вот так она оделась на то первое свое московское свидание с Борисом! Повертелась еще у зеркала и закрыла, наконец, шкаф, удовлетворившись увиденным.

Они стали снова встречаться, мой дед и моя бабушка. Они впились друг в друга, как саратовские мартовские клещи, не всё ж коты бывают мартовскими! Они пили кровь друг друга, заставляли ревновать, потрошили душу, заглатывали друг друга, умирали от любви, держались за руки. Они страшно мучили друг друга, не все было гладко. Они оба были необычными людьми и во многом не совпадали. Но обоих объяла тогда нечеловеческая страсть, доставляющая мучения физические, страсть, случающаяся довольно редко среди людей. Лидка вдруг бросала все и уезжала на гастроли, хотя легко могла отказаться. Борис пил и страдал. А через месяц она возвращалась и узнавала, что он теперь не Киреевский, а Болидов, что он «болеет Лидой», как объяснял. И подписывал все свои статьи именно так – Борис Болидов – Борис болеет Лидой… И пусть все об этом знают. Болел долго, острое состояние перерастало в хронику, потом недуг снова обострялся, опять затаивался, но никогда не проходил, симптомы были постоянны. Лечение Борис подбирал неудачное, но очень обычное для русского человека – пил. Он пил, ревновал, писал письма, слал телеграммы, снова «лечился». Во время одной из ремиссий Лидка забеременела. Долгое время все было прекрасно и многообещающе: прогулки в парке Горького и поездки в Сокольники и на Сетунь, подарки и рестораны, обещания и планы на будущее.

Кормящая Лидка, 1933 г.

Борис казался абсолютно счастливым, когда родилась дочка. Долго подбирали имя. Родня все была недовольна: то Иде не понравится и она старается отговорить новоявленную мать, то Ароша сделает гримасу, то Борис выступит категорически против. Тогда Поля положила долгим выборам конец: пусть станет Аллой – на древнееврейском это «богиня»! Кто против того, чтобы такая красавочка стала богиней, поднимите руки? Кто против того, чтоб девочка стала самой счастливой на свете, кивните головой? Кто не хочет того, чтобы крошка стала в будущем примером для всех? Азохен вэй! Есть против? Куш мир ин тохас! Есть воздержавшиеся шлимазлы? Тогда назовем девочку Аллой, богиней! Всё, мать моя, споры окончены!

Вся большая семья бросилась залюбливать Аленку – деды-бабушки, дядьки-тетки, двоюродные-троюродные, саратовские-московские. А как же: первая внучка, продолжение рода, важно очень. Потом и другие внуки от других детей пошли, ото всех, кроме Ароши. Женился он на Борисовой сестренке Вале, хрупкой болезненной девушке, тонкой и прозрачной красавице с постоянными мигренями. Тупиковая оказалась ветвь, жалко…

Лидка и Борис.

Детские игры

Детей в то время во дворе водилось много, подземный народ был многодетный, малообразованный, обслуживающий – уборщицы, няньки, дворники, повара, ну и все, кто должен был быть у большого начальства на подхвате, тогда ж и ночью часто вызывали по неотложным сталинским делам. Им и отдали почти все подвалы двора на Поварской, запихнув по несколько семей в длинные, убогие, мрачные и сырые коммуналки.

Как Аллуся подросла, у нее сразу же образовалась подружка – Зинка, Зизи, дочка чьего-то личного водителя. Когда Аллусе, как называла ее Лидка, исполнилось три, а Зизи шесть, почти всю воспитательную ответственность сложили на хрупкие плечи соседской девчонки, хотя пропасть (в переносном смысле, конечно) во дворе было невозможно: хотите не хотите, но дети никогда не оставались без присмотра – чья-нибудь хоть какая более-менее зрячая бабушка с нарушенным теплообменом и вечно мерзнущая обязательно грела на солнце свой радикулит или искореженные жизнью колени. Уж присмотреть за чадом, пусть и не своим, точно никого не надо было просить – такое ощущение, что дети были общими.