Двор на Поварской

А на первом курсе какой роман-то? Так, сплошные рассказики. Аллуся думала пока совсем о других романах. Первая ее соседская любовь, Володька Первенцев, так и остался соседским мальчишкой во дворе на Поварской, не получилось у него заинтересовать Аллу так, чтоб навсегда. Погуляли пару лет, фильмов насмотрелись в кинотеатре напротив, вина в беседке попили, пообнимались, но юношеское щенячье чувство так и застыло на этом этапе, совершенно не развившись. «Алка, дай сигаретку! Алка, давай по сто грамм! Алка, дай четвертак взаймы!» Не любовь, а сплошная касса взаимопомощи. И любовь эта полудетская тихонько и естественно сошла на нет, переродившись в дружбу.

А в институте совсем другое дело, люди туда пришли серьезные, опытные, многие воевали, в орденах, некоторые уже опубликовали свои книги и сборники стихов. И разговоры были какие-то другие, свободнее, без опаски, с умением выражать свои мысли без фиги в кармане и без эзоповского языка, к которому так за последнее время в стране привыкли. Попадались странные персонажи, постоянно что-то нашептывающие, не то рифму, не то еще что, а потом бросавшиеся это «что-то» записывать на обрывках салфеток, бумаг или просто газет. В общем, люди в Лите собрались какие-то по-особому счастливые, качественно счастливые, которые и писали об этом своем счастье каждый в силу своего таланта. Алла простаивала во дворе института в перерывах и слушала-слушала-слушала, привыкая и учась тоже быть счастливой и свободной. Получалось трудно. Но привыкала. Пошла на семинар к поэту Михаилу Светлову и узнала человека Михаила Светлова – светлого, добрейшего, с искрящимся чувством юмора. Иногда Светлов выходил в перерывах во двор покурить и моментально обрастал студентами, как могучий дуб лишайником. Его обступали, слушали, как он рассказывал, и ржали в голос от его шуток. Была даже народная примета: если выводок студентов стоит и громко ржет, значит, в самой середине он, Светлов. Его обожали, он не был заносчив и высокомерен, как многие другие преподаватели. Свой, родной, умнейший. Алла его боготворила и все время рассказывала о нем дома.

– Представляете, – начинала она свои институтские байки, которые Лидка с Полей всегда очень ждали, – у Светлова, оказывается, никак не хотели печатать «Гренаду». Представляете? Сначала он пошел в «Красную новь», ему там сказали, что платить нечем, потом пошел еще куда-то, все без восторгов и ответ один – денег нет. Багрицкому читал, чуть ли не Есенину. Наконец, пришел к Иосифу Уткину, тот в «Комсомольской правде» тогда работал, он-то и напечатал, заплатил по сорок копеек за строку вместо обещанных пятидесяти. Светлов получил тогда около четырехсот рублей, радовался. А что тогда можно было на четыреста купить, бабуль?

– А какой год-то?

– Ну где-то середина двадцатых…

Поля задумалась, посмотрела вверх, словно на сероватом низком потолке были написаны необходимые цифры, и стала рассказывать:

– Ну, картошка тогда копеек 90 за кило была, я помню, сахар под 80, соль по 10 копеек, селедка наша астраханская по 40. Да вряд ли он продукты покупал, небось, в ресторане все и прокутил!

– Скорее всего, – согласилась Алла, зная компанейский характер Михаила Аркадьевича. – Стоило того. Он говорил, что самому Маяковскому понравилась его «Гренада», представляете? Что тот читал стихи Светлова на своем вечере в Политехническом музее. А потом сказал ему, что после таких стихов можно уже и ничего не писать, все равно Светлов останется поэтом одного этого стихотворения. Это он зря, конечно, так. Сколько еще Светлов гениального написал!

Они обе, Лидка и Поля, сидели за столом и ловили каждое слово Аллы, улыбаясь чему-то своему и восторгаясь, как все идет, что их девочка в правильном месте. С правильными людьми. Лидка в глубине души даже радовалась такому ходу событий, хотя часто вздыхала, представляя, как Аллочка, останься она в балетной школе, уже взлетала бы в своем фирменном прыжке над сценой Большого театра, улыбающаяся, искрящаяся, как к ее ногам летели бы цветы, с галерки кричали бы «Браво!», а из партера передавали бы букеты с записочками. Но что уж теперь – поздно вздыхать о сцене, будущее дочки вырисовывалось еще интереснее, а главное, не было ограничено выходом на пенсию в 35 лет! Лидка слегка барабанила пальцами по столу – она так делала очень часто, когда ей необходимо было сосредоточиться. Или просто привыкла двигаться, а поскольку танцевать могла не всегда, то хоть пальцы выделывали простецкие «па» на столе. Поля вдумчиво перебирала крошки на скатерти, то собирая их в щепотку, то снова размазывая пальцем по ткани.

Не все преподаватели, конечно, отличались творческим подходом, рассказывала Алла, такие обычно вели предметы, которые сдать без зубрежки никак не удавалось, какой-нибудь там диамат, марксизм или историю КПСС. Был один противный профессор, совершенный заплесневелый сухарь, который несколько раз не ставил зачет, по-своему это объясняя: