Двор на Поварской

– Мама, ну что же вы никак в себя не придете? – с тревогой спросил Иннокентий. – Все же хорошо, это же радость, вы, наконец, со мной, а я с вами! Я вас с семьей познакомлю, у вас уже большие внуки, Машка и Николай, вот уж они обрадуются! Никаких родственников не было, а тут целая родная бабушка! Это ж счастье!

– Я рада, Кешенька, я очень рада, просто дай мне время попривыкнуть к такому счастью! – просила Марта.

– Давайте я вас к себе жить заберу? Все мои будут очень рады!

– А ты далеко отсюда? – встревожилась Марта.

– Да не особо, на Плющихе мы.

– На троллейбусе остановок пять, – предположила Масисе.

– Ну тем более, хорошо, что рядом, – сказала Марта и посмотрела на встревоженных соседок. Поля опустила глаза долу, чтобы ничем не выдать волнения, вдруг плеснувшего ей слезы в глаза, Миля вышла на кухню якобы по важным чайным делам, одна Масисе, казалось, сохраняла спокойствие. Все ждали, что скажет Марта.

– Куда мне переезжать, сынок, на старости-то лет, – улыбнулась сквозь слезы Марта. – Я привыкла тут, а зачем я вам там, старая? Дай уж дожить на старом месте. А ты будешь ко мне приезжать, это недалеко совсем…

– Мама, мамочка, подумайте хорошенько! Я не настаиваю, но мы же семья! А у вас никогда семьи своей и не было, вот я и зову. Я так рад, что нашел вас, так рад! Вы даже не понимаете! – Иннокентий снова захлебывался счастьем, глядя на мать, у которой в седых волосах торчал такой странный смешной бантик в полосочку, подаренный Милей.

– Так, Иннокентий, вы со своими функциями не справляетесь! Вы мужчина, во‐первых, и врач, во‐вторых! – вдруг выступила всхлипывающая Поля. – Ну-ка, налейте девушкам, а то рюмки пусты, слезы текут, руки дрожат, куда это годится? Всем, по полной! До краев!

Бабоньки заулыбались, а единственный мужчина стал разливать холодную водку по рюмкам.

Сидели за полночь, соседи неизвестными путями, но сразу прознали про навалившееся на Марту счастье, стали приходить поздравлять и на сына взглянуть. Прибежала Печенкина – Лидка ей сказала новость, как домой пришла меня спать укладывать. Сусанна приковыляла, Кузькин пожаловал, Юрка, в надежде, что выпить подадут. Так и менялись соседи, почти все перебывали, кроме больных, немощных и малолетних, все зашли за эти несколько часов, все порадовались и поплакали.

Это стало самой удивительной историей под конец нашей совместной счастливой дворовой жизни.

А потом всё

А потом всё.

Потом мы переехали.

Бросили двор, Толстого, наше уютное и обжитое подземелье и соседей, которые тоже стали помаленьку разъезжаться по всей Москве, оставляя свои подземные клетушки и взметаясь на непривычную высоту в новых домах. Все подвальные наполучали квартиры – в наш двор въезжал Союз писателей, нужны были места для служб.

Марта долго плакала, не то от горя, не то от радости. Сидела одна за столом, вытянув перед собой руки, и теребила на скатерти вышитый парашютик от одуванчика. Поля несколько раз ее так застала, просто сидящей, ничего не делающей, заволновалась. А Марта просто сидела, думала, привыкала к счастью. На это ведь тоже нужно было время. Потом стала тюки вязать, чтобы все-таки уехать к сыну. Когда все собрала, в общем-то, и немного совсем, позвала Полю с Милей и сказала:

– Простите, что подарочки вам ценные не оставляю, раздала все, а остатки внукам пойдут, но тебе, Полина, отдаю стол мой, не откажи, порадуй меня, забери себе, а тебе, Миль, этот буфетик резной. Пусть память хоть какая будет.

– Чай не навсегда прощаемся, мать моя, чего это ты? – взбудоражилась Поля.

Ну вот, Марту сын увез к себе, двор опустел, заскучал, и жизнь в нем приостановилась. Жильцы разъезжались, появились новые люди, а накануне отъезда Киреевских на новую квартиру Миля вдруг вообще умерла. Не захотела больше ничего в своей жизни менять, привыкать к чему-то новому и совершенно ей ненужному. Умерла, видимо уговорив себя уйти тихо, достойно и больше уже никогда никуда не переезжать, устроиться навсегда около Тараса с его метлой, там, в вечном кладбищенском тенечке. Оказывается, любила его и никому никогда не говорила. А как почувствовала, что время пришло, попросила похоронить ее рядом, а еще лучше прям в его могилку, хорошо? Олимпия не возражала. Она тоже уже болела, и оставалось ей всего чуть.

Двор совершенно осиротел. Ни голосов, ни суеты, ни-че-го. Наливай ходил мрачный и угрюмый, позвякивая ключами от подземелий. Расселили, вернее, выселили всех. Кого-то подальше, кого-то поближе. Ароше дали квартиру в писательском районе, у метро Аэропорт, ну это давно уже.

Ида, Лидкина сестра, переехала с четырьмя детьми в ту самую высотку на Восстании, за строительством которой с удивлением наблюдала со двора: кто же там будет жить, какие баре? Вот мужу и дали, как ударнику коммунистического труда.