Дворцовые интриги на Руси

Отношения Юрия Долгорукого с киевлянами изначально не были искренними. Они то приглашали его в Киев, то оказывали предпочтение его сопернику Изяславу Мстиславичу. После смерти последнего они как будто смирились с Юрием, но тайно плели интриги против него и готовились поддержать Изяслава Давидовича. Ситуация усугубилась еще больше, когда Юрий Долгорукий привез в Киев из Суздаля галицкого изгоя Ивана Ростиславича Берладника, чтобы выдать его на расправу Ярославу Осмомыслу. Этому воспротивились митрополит Константин, игумены и, по-видимому, влиятельные киевские бояре. Они заявили Юрию, что он берет большой грех надушу, собираясь выдать Берладника. Протест возымел свое действие. Долгорукий уступил просьбе киевского духовенства.

Не приобрел Юрий популярности в Киеве и тем, что поддержал действия митрополита Константина по запрещению служб и доставлений митрополита Клима Смолятича. Киевляне любили предшественника Долгорукого на киевском столе Изяслава Мстиславича и не могли смириться с гонениями на его сторонников.

Таким образом, у Юрия Долгорукого не было сторонников ни в Киеве, ни вне его. Не постигни его скоропостижная кончина, он, наверное, был бы изгнан из Киева. О серьезности намерений Изяслава Давидовича свидетельствует его восклицание, последовавшее за известием о смерти Юрия. «Онъ же прослезивъся и руцѣ въздѣвъ к Богу и реме: Благостенъ еси Господи оже мя еси росудилъ с нимъ смертию, а не кровопролитьемъ»[166]. Фраза свидетельствует о том, что Изяслав имел намерение добиваться Киева даже и ценой крови.

О том, как бы вели себя киевляне при наступлении объединенных сил оппозиционных князей, может свидетельствовать их реакция на смерть Долгорукого. В Киеве вспыхнуло настоящее восстание, которое затем распространилось и в других городах Киевской земли. Гнев киевлян пал на суздальскую администрацию умершего князя. Она подверглась избиению, а ее усадьбы и добро — разграблению. Аналогичная участь постигла дворы Юрия Долгорукого и его сына Василька: «И много зла створися въ тотъ день, — записал летописец, — разграбша дворъ его (Юрия. — П. Т.) красныи и другыи дворъ его за Днѣпромъ разграбиша, его же звашеть самъ Раемъ, и Васильковъ дворъ сына его разграбиша в городѣ»[167].

Рис. 31. Поход Юрия Долгорукого на Киев

Бесчинства толпы, как видно из процитированного текста, не вызвали одобрения летописца. Он однозначно оценивает случившееся как большое зло. Вряд ли гнев киевлян был адекватен проступкам Юрия Долгорукого, однако он свидетельствует о том, что власть его в Киеве действительно исчерпала себя.

Рис. 32. Вокняжение Юрия Владимировича на киевском престоле

Здесь мы вновь возвращаемся к вопросу о вероятности насильственной смерти князя. Общая ситуация указывает на то, что он и вправду мог быть жертвой княжеско-боярского заговора. По летописи, тень смерти Юрия Долгорукого падает на осьменника Петрила, но у него могли быть и сообщники в этом черном деле.

Исследуя граффити Софии Киевской, С. Высоцкий обнаружил в алтарной части придела Иокима и Анны необычную надпись. Она находилась рядом с шестиконечным процветшим крестом и читалась так: «Господи, помози рабома своими Петрилови [и] Варнаве»[168]. Обращает на себя внимание необычная, редко встречаемая двойственная форма обращения к Богу. В свое время она натолкнула автора этих строк на мысль о возможности отождествления автора этой надписи с летописным Петрилом. При этом было высказано предположение, что двойственное число, вероятно, свидетельствует о совместном участии Петрила и Варнавы в каком-то преступлении, не исключено, что и в погублении Юрия Долгорукого[169]. С тех пор никаких новых данных, которые бы подтвердили это предположение, не появилось. Оно, конечно же, не безусловно, но, думается, вполне вероятно.

Дополнительные, хотя и косвенные, аргументы в пользу версии насильственного устранения Юрия Долгорукого находим в событии, происшедшем в 1171 г. Речь идет о скоропостижной смерти сына Юрия Долгорукого великого князя Глеба. В летописи эта смерть описана в традиционно сочувственном тоне. Князь назван «благоверным», «братолюбцем» и «благоправым». При чтении посмертного панегирика может сложиться впечатление, что, в отличие от своего отца, Глеб как будто пользовался уважением киевлян, а поэтому подозрение в неестественности его смерти не выглядит убедительным.