Двуглавый орел

Мы всё ещё находились на высоте около трёх тысяч метров, а наша граница— примерно в пяти километрах к востоку. Возможно, аэропланы в 1916 году и были примитивными, медлительными и хрупкими штуковинами, но, по крайней мере, могли хорошо планировать. Я стоял за пулемётом, осматривая небо вокруг. Может, нам удастся просто уйти незамеченными...

И тогда я увидел тень, пикирующую на нас из облака. Я стиснул зубы и развернул пулемёт — больше из чувства собственного достоинства, чем в надежде поразить атакующего. Двухместник даже с работающим мотором имел мало шансов против "Ньюпора". А планируя как сейчас, мы были жалкой и лёгкой мишенью, неспособной ничего сделать, только плавно скользить вниз, примерно на половине максимальной скорости.

Итальянец приближался к нам сзади, маневрируя для смертельного удара. Потом, к моему удивлению, маленький серый аэроплан свернул влево и сбросил газ, чтобы лететь рядом с нами. Пилот помахал мне, и я увидел на боку аэроплана знакомую эмблему— когтистого чёрного кота. Тот самый майор ди Каррачоло собственной персоной. Он поднял руку в лётной перчатке и указал вниз. Я догадался, что он даёт сигнал — лететь на нашу сторону границы, с ним в качестве эскорта.

Сейчас это может показаться эксцентричным, но в те дни такое рыцарское поведение отнюдь не было редкостью. К 1916 году война в воздухе уже стала весьма жестокой, совсем не такой, как легендарные дуэли джентльменов. Однако в то время люди летали не более десятилетия. Подниматься в небо было всё ещё не менее опасно, чем воевать в нём. Поэтому нет ничего удивительного в том, что авиаторов в некоторой степени связывало чувство общности, которому линия фронта не препятствовала.

Полагаю, даже в последние месяцы 1918 года, во Франции, где воздушные бои уже давно из дуэлей превратились в огромные и беспощадные воздушные карусели с участием сотен аэропланов с каждой стороны, всё ещё существовала общая тенденция предоставлять подбитый аэроплан воле судьбы, а не добивать его.

Так или иначе, майор ди Каррачоло сопровождал до границы, и по дороге отогнал другой "Ньюпор", собравшийся нас атаковать.

Мы пересекли границу, он качнул крыльями на прощание, развернулся и улетел, оставив нас скользить вниз. Мы приземлились на пастбище, недалеко от селения Биглия, при этом самым худшим, что случилось при посадке, была лопнувшая покрышка. Сняв панели, закрывающие двигатель, мы обнаружили, что дело не в повреждении, полученном в бою, а в засорившемся топливном фильтре.

Тем же вечером в Капровидзе мы уныло сидели в палатке-столовой. Рейд Краличека на Верону обернулся катастрофой, которая дорого нам обошлась. Тотт и я вернулись лишь с несколькими дырами от пуль, но остальным повезло куда меньше. Поточнику удалось кое-как дохромать домой на изрешеченном пулями аэроплане и с умирающим наблюдателем. Но при этом он, по крайней мере, сбил один из атаковавших его "Ньюпоров".

Что касается Суборича и Зверчковски, они разбились недалеко от Ранциано, пытаясь попасть домой. Суборич остался цел и отделался лишь несколькими синяками и порезами, но Зверчковски предположительно получил перелом таза, а их аэроплан разбился вдребезги. О судьбе юного Донхани и его пилота просто не было смысла гадать — в 1916 году, как правило, никому не удавалось выжить при падении с четырёх тысяч метров в горящем аэроплане.

Определённые пределы, за которые не должна заходить некомпетентность, существовали даже в австро-венгерской армии, и с фактическим уничтожением целой эскадрильи такой предел был достигнут. Тем же вечером гауптмана Краличека вызвали в Марбург для дачи объяснений офицеру Пятой армии по связи с ВВС и лично генералу Узелацу.

Он, как положено, отбыл следующим утром на штабном автомобиле, в брюках из лучшего ателье для штабных офицеров, в сверкающем мундире и с толстой папкой статистических выкладок под мышкой, намереваясь продемонстрировать, что несмотря на потерю за прошедшие восемь недель девяти аэропланов и пяти экипажей ради ничтожных целей, управление эскадрильи 19Ф по-прежнему является самым скрупулезным во всём имперском и королевском воздушном флоте.

А пока нас как неприкаянных сиротинушек бросили на лётном поле Капровидзы пребывать в неопределённости и решали, что же с нами делать — то ли пополнить подразделение новыми аэропланами и пилотами, то ли, как хотел гауптман Хейровски из эскадрильи 19, присоединить нас к его подразделению. Мы, оставшиеся в живых офицеры, испытывали по этому поводу неоднозначные чувства.

— Это с самого начала было глупой затеей, — говорил тем вечером Поточник, сидя в палатке-столовой и потягивая двойной шнапс, чтобы придать твёрдость рукам, ещё дрожавшим после утреннего боя. — Дальняя бомбардировка при дневном свете — напрасная трата времени. Если собираешься бомбить города — надо это делать ночью, внезапно, всеми имеющимися силами, а не посылать четыре аэроплана, засунув в каждый по паре не то бомб, не то консервных банок.