Двуглавый орел

— Согласен, — сказал я, — но проблема ночных бомбардировок в том, что как они не могут видеть тебя, так и ты не видишь их. Бросать бомбы наугад — значит подвергать возможной опасности невинных людей. Даже при дневном свете точно сбросить бомбы на цель достаточно трудно.

Поточник пристально взглянул на меня, по своему обыкновению, отворачивая изувеченную половину лица. В его глазах, обычно задумчивых, появилась заинтересованность.

— Не существует такого понятия "невинные люди". Это война, а не игра в крокет. Мирный житель по ту сторону границы — точно такой же наш враг, как солдат в окопах, и точно такая же законная цель.

— Но это чудовищно... В Гаагской конвенции ясно сказано...

— К чёрту Гаагскую конвенцию и все прочие законы, придуманные для нас латинянами и англо-саксами. Мы сражаемся в войне двадцатого века, а не в одной из жалких летних кампаний Людовика XIV во Фландрии, где дамы выходили понаблюдать за боем с помоста для зрителей. И мы не цивилизованные бойцы, мы — германские воины, потомки тех, кто уничтожил римские легионы в Тевтобургском лесу, а оставшихся в живых принес в жертву своим богам. Хотел бы я, чтобы до наших генералов с заплывшими жиром мозгами дошло, что происходит с допустимыми целями и военными законами. Ты только посмотри, как мы передали этим итальяшкам Гёрц — подарили нетронутым целый город, "чтобы избавить его от дальнейшего разрушения". Говорю тебе, немецкая армия такого не потерпела бы — может, итальяшки и взяли бы Гёрц, но там бы камня на камне не осталось, прежде чем они бы туда вошли. Каждый дом бы взорвали, каждое дерево срубили, каждый колодец отравили, каждый подвал заминировали.

— Бога ради, Поточник, зачем мы тогда воюем? Если мы должны выигрывать войну такими методами, тогда я, честно говоря, предпочёл бы сто раз проиграть.

— Ну, так мы и проиграем, нутром чую. Уже слишком много всего против нас, а скоро ещё и американцы прибавятся. Но я тебе обещаю — Германия проиграет эту войну только для того, чтобы в следующий раз подняться и победить. Она пока только в планах, настоящая война, а не это жалкое уродство, война, в которой мы избавимся от кайзеров, краличеков и прочих застольных вояк и сможем драться по своим собственным правилам.

— Думаешь, в этой войне у нас совсем нет надежды на победу?

Он улыбнулся — такой знакомой приятной улыбкой.

— Только между нами, дорогой Прохазка — совершенно никакой. Я ещё зимой 1914 года, когда лежал в госпитале, понял, что Германия уже проиграла. Мы с самого начала совершали слишком большие ошибки, нам с ними не справиться. Мы проиграем через два года, может, через три, враги сейчас для нас слишком сильны. Немецкое верховное командование испробовало всё — огнемёты, отравляющий газ, подводные лодки, и всё такое. Но всегда неудачно.

— По моему опыту, за использование такой дряни, как отравляющий газ, мы заслуживаем поражения.

— Беда не в том, Прохазка, что мы применяли такую дрянь, а в том, что делали это нерешительно. Точно так же, как и воздушные налёты — понемногу, по частям, без плана. — Он наклонился через стол и взглянул мне прямо в глаза. — Лично мне наплевать на использование отравляющего газа или бомбардировок больниц и приютов. На самом деле, будь моя воля, я бы специально в них целился и сбрасывал бы бомбы с отравляющим газом на города, если так надо для дела. Страх - оружие не хуже любого другого, а мирные жители для него — лучшая мишень. Только если мы намерены его использовать, следует это делать максимально эффективно — не булавочные уколы четырьмя-пятью аэропланами против городов с сотнями тысяч человек, а рейды с сотней или тысячей аэропланов против городов в десять тысяч — налететь из голубого неба и улететь спустя пять минут, оставив вместо города пылающее кладбище. И пусть гадают, какой город у нас в меню на завтра. Вот как я понимаю войну — бить безжалостно, жёстко, без предупреждения. Если враг твой оскорбляет тебя — приди ночью, взорви его дом, перережь горло его жене и детям, отрави его собаку. И тогда в будущем он оставит тебя в покое.

Я молчал. Я всегда считал Поточника немного чудаковатым, мечтательным германским поэтом-философом, возможно, с некоторыми странными убеждениями, но в целом — вполне порядочным человеком. Но сейчас он проповедовал это убийственное безумие с убеждённостью вегетарианца-догматика или новообращённого христианина.

Как будто соседский породистый спаниель, всегда игривый и ласковый, внезапно появился с безумно горящими глазами и оторванной детской рукой в зубах. Неожиданно я понял слова Елизаветы, к которым раньше относился несерьёзно — о желании позвать на помощь, когда он стал спрашивать о цвете её сосков.

— Я так понимаю, — сказал я, — что ты сторонник дальних бомбардировок. И планируешь в больших масштабах применять их во второй мировой войне?