Двухголовая химера

Пуэри проходил там весь день, чем заставил нас немало понервничать. Когда же он вернулся, на наши вопросы ответил, пожав плечами:

— Я заходил в церковь. Пообщался с людьми.

Я от бешенства чуть язык себе не откусил.

— Немного?! Тебе же было сказано, как можно меньше разговоров! Что, холодно стало, на костёр захотел?!

— Не переживай, — отмахнулся охотник. — Я общался с крестьянами. Многие из них показались мне вполне милыми… людьми. Приятно было для разнообразия встретить и таких.

Мне оставалось только вздохнуть, а шпильку пропустить мимо ушей. Совсем не хотелось возобновлять разговор на тему «с волками жить — по-волчьи выть».

Рэну удалось достать больше половины списка. Теперь у нас появилась нормальная одежда и обувь, пара старых кинжалов, настоящий охотничий лук с колчаном стрел, баночка целебной мази от местного знахаря, вещевые мешки, съестные припасы и ещё кое-какие мелочи вроде оселка и кривой иглы. Лошадей он брать не рискнул, и я его вполне понимал.

— Все говорят о войне, — рассказал пуэри.

— Что говорят?

— Жалуются, в основном. На цены, на лихие времена. На власть. Только мне толком так и не удалось понять, о какой войне идёт речь.

— Либрия с Прибрежьем сцепились, — сказал я. — Но подробности мне и самому хотелось бы узнать.

Как следует отдохнув, наш маленький отряд направился дальше через леса и равнины, где зелень высыхала и желтела день ото дня. Становилось холоднее, но теперь холод не казался нам препятствием — после путешествия по обледеневшим, занесённым снегом горам и промозглым болотам, без нормальной одежды и снаряжения, это казалось сущими пустяками. Начался октябрь, через месяц-полтора в этих местах уже должен был выпасть снег, но к этому времени, как я надеялся, мы уже будем в столице.

Двигались быстро, но осторожно, старательно обходя крупные селения и посты чуть ли не за версту. Благодаря лекарствам и моей магии Кир быстро оправился от ран, и через неделю уже не испытывал неудобства при ходьбе. Рэн немного отошёл после происшествия на лесной дороге, но держался холоднее, чем раньше. Из-за этого атмосфера в отряде установилась не очень дружественная, но зато спокойная и собранная. Я был этим более чем доволен.

Дни проносились один за другим, не оставляя после себя ничего. Мы глубоко продвинулись в либрийские земли, погони за нами не наблюдалось и не ощущалось. Осторожность не мешала нам время от времени останавливаться на постоялых дворах — таких захолустных, что порой мы были единственными постояльцами за неделю. Топчаны в них были жёсткие, иногда с клопами, а ужины заурядные, но даже гном ни разу не пожаловался. В одной из деревень нам встретился бродячий торговец. Благодаря этой встрече Рэн обзавёлся нейратской кожаной накидкой с меховым подбоем, которая закрывала шею и плечи. С ней пуэри мог спокойно показываться на глаза людям, не опасаясь ввести их в ступор сиянием анимы.

Я мысленно искал способ проникнуть в Лотор. Чем ближе мы подбирались к столице, тем отчаяннее и немыслимей становились варианты. Дело осложнялось тем, что никто из нас не был там, и никто даже примерно не мог сказать, как именно город расположен и охраняется. Кир разводил руками и говорил: «там видно будет». И как не прискорбно, он был прав. Единственным выходом оставалось сориентироваться на месте.

Точнее, так я думал до одного чудесного дня, избавившего меня от этой проблемы.

Заросший многонедельной бородой мужчина в жёсткой путевой одежде задумчиво курил трубку. Дым плотными облаками поднимался к низкому потолку и там рассеивался, прогоняемый сквозняком. Угасающего дня не хватало, чтобы осветить комнату через окно, поэтому на столе горела старая масляная лампа. Её тоже не хватало, и угольки в трубке при каждой затяжке бросали тусклое зарево на лицо мужчины, отражаясь в его полуприкрытых глазах. На колченогом столике перед ним стояла тарелка с остатками ужина, деревянная кружка и полупустой кувшин с вином. Сосуд прижимал собой грубую карту, самой примечательной частью которой был жирный крестик, нарисованный угольным карандашом. Рядом лежали другие бумаги. Одна из них красовалась большой синей печатью с эмблемой тонкой работы: на ней сокол, развернув крылья, как бы прикрывал собой летящую ласточку.

В Либрии эта печать открывала без малого любые двери, развязывала любые языки. Но чаще всего предъявлять её не требовалось. Те, кто носил этот знак, и без него умели добиваться своего.

Комнату человек с трубкой выбрал себе под стать: не самую большую, не самую тёплую, но и не самую плохую — словом, непримечательную. Не потому, что не хватало денег. Служба обязывала. Да и когда каждую ночь ночуешь под новой крышей, отвыкаешь обращать внимание на убранство. Эти комнаты, как и лица встречных людей, затираются и исчезают из памяти, стоит только отвернуться.

Дым стал горчить, и человек вздохнул. Вытряс трубку, поднялся, подошёл к окну.

Сгущались сумерки. Тракт опустел, лишь на востоке виднелось несколько пеших фигурок. На западе, даром что обзор открывался удачнее, не было ни души.