Двужильная Россия

Передо мной, не в маршальском мундире,
Каким для всех запечатлен навек,
А в чем-нибудь помягче и пошире
По вечерам, один в своей квартире,
Такой усталый старый человек.

Весь день он был натянут, как струна,

И каждый шаг ему давался с боем,
И вот теперь настала тишина,
Но нет ему отрады и покоя.

Походит он, из тайников стола

Достанет сверток, с рамками рентгена,
И смотрит, как на них густеет мгла
В растущих пятнах гибельного тлена.

И знает, что ничем нельзя помочь —

Ни золотом, ни знанием, ни славой —
Что он совсем один с своей державой
И что идет ему навстречу ночь.

Это написано в 1947 году, в пору наибольшей славы и наибольшего могущества диктатора.

28

Меня сняли с огородов и поставили в ночные сторожа движка, приводившего в действие насос, который по длинным желобам гнал воду из пруда на бурминские огороды. Скрытый от глаз глиняными стенками, но лишенный навеса, стоял движок на берегу пруда, за женским бараком. Рядом находилась низенькая башенка газогенераторной печи. Груда подернутых сизым пеплом горячих углей перед печью сделалась источником моего благополучия, к сожалению, кратковременного.

Я сидел под газогенераторной башенкой как жрец – хранитель вечного огня. Из барка спешили ко мне женщины с посудинами.

– Можно?

– Пожалуйста.

Одной требовалось сварить нехитрый супчик, другой – кашку из полученной в посылке из дому крупы, третьей – спечь уворованную на работе картошку или сахарную свеклу. Принесенное зарывалось в горячие угли – шипело, булькало, пеклось, варилось. Благодарность за мою любезность выражалась ложкой супа или каши, печеной картофелиной и уж во всяком случае махоркой на завертку.

Спускалась многозвездная прохладная ночь, и я безмятежно засыпал, прислоняясь спиной к приятно теплой печи. На рассвете, когда крайний край неба хрустально зеленел и начинали проступать из мглы контуры строений на том берегу, меня будили ночевавшие на пруду надзирательские гуси. Просыпались и принимались громко переговариваться. «Га-га-га», – летело над водой.

Потом слышались размеренные стонущие удары о железную рельсу, подвешенную к столбу среди площади. То мой друг Петр Иванович, старичок-дневальный из соседнего мужского барака, объявлял Бурме подъем на работу. Дежурство кончалось, я забирал котелок и, поеживаясь от утреннего холодка, плелся в столовую завтракать.

Беспечальное житие у груды горячего шлака омрачилось однажды пропажей моей военной шинели. Вернее, кражей средь бела дня, ловкой кражей. Я разделся – было жарко, – положил ее за глиняной стенкой возле работающего движка, отошел к газогенераторной печи, а когда через несколько минут вернулся – увидел пустое место. Ни до того, ни после ни души не было видно поблизости – шинель как сквозь землю провалилась. Очевидно, вор незаметно крался за мной по пятам, спрятался за дощатым забором метрах в пятнадцати от движка, улучил момент – и был таков.

Это была чистая работа, высокое мастерство. Но в итоге я лишился своей верной армейской шинели, в которой прошел фронты, прошел тюрьмы, прошел этап, прошел Карабас.

Днем я был свободен и потому нередко заглядывал в клуб, где жила теперь Анна Васильевна, получившая почетную должность заведующей. Правда, обязанности заведующей клубом сочетались с обязанностями и уборщицы, и сторожа. Но все же это были не общие работы в огородной бригаде. Жила ныне Анна Васильевна не в общем бараке, а в кабине при клубе. Даже внешне она преобразилась. Синий лыжный костюм, что прислала ей живущая в Москве сестра, очень шел к ее сухощавой стройной фигуре.

Вся немногочисленная бурминская интеллигенция группировалась вокруг клуба. Это был светлый луч во мраке голодного скотского прозябания, иллюзия возврата к той сказочной свободной жизни, из которой мы были вырваны, оазис в степной пустыне, которого робкой стопой касалась муза лицедейства Мельпомена. Здесь можно было говорить не только о пайках и работе, здесь забывался лагерь.

Кроме Анны Васильевны, в работе местного драматического кружка деятельное участие принимали Анна Лацис, режиссер, коммунистка, родственница известного латышского писателя Лациса^28а; инженер Чичко; Мэри Капнист²⁹, Фира Лейзерова и другие. Ставили мелкие одноактные пьесы, играли с увлеченьем.