Двужильная Россия

Однако, вопреки ожиданиям, вертлявый автоматчик не только в дороге не измывался, но, по-видимому, просто не обращал на меня внимания. Я был только этому рад.

На какой-то промежуточной станции высадились в ожидании пересадки. Был солнечный, жаркий, летний день. Двое моих конвоиров с капитаном пошли в город обедать, а я остался под охраной третьего, пожилого стрелка сидеть голодным на станции. Сидел под полуобвалившейся стеной полуразрушенного бомбежкой вокзала, глядел на непрерывно снующих вокруг, навьюченных мешками, озабоченных, серых путешествующих и думал невеселую думу… Ох невеселую!

Вдали показался возвращающийся из столовой длинноногий автоматчик. Тот самый. Шел один, без товарищей.

– Ступай обедать! – сказал он моему конвоиру, заступая на его место. Пожилой стрелок, передав ему меня, скрылся среди развалин и груд щебня. Мы остались одни. Внезапно я увидел в руках моего нового конвоира пайку хлеба – она появилась из-за пазухи.

– На! – сказал вертлявый автоматчик, подавая мне большой кусок черного хлеба.

Он, ругатель и грубиян, оказывается, направляясь обедать, думал обо мне. Специально для меня он раздобыл целую пайку, пронес украдкой и передал мне, когда никто не видел. Он, которого мы считали цепной собакой.

Даже в страшной Лефортовской тюрьме неожиданно и тепло блеснула искра человеческого сочувствия.

Дежурные надзиратели, вертухаи, как зовут их заключенные, то и дело менялись, но одного из них, огненно-рыжего парня, мы заприметили. И вот раз, после обеда, неожиданно открылась кормушка, и в квадратном оконце появилась широкая румяная физиономия Рыжего. Поманил меня пальцем. Я подошел к двери, несколько недоумевая, почему меня подзывают таким необычным способом. Большая миска горячих щей чудодейственно возникла на полочке.

– Это вам за хорошее поведение, – пояснил Рыжий. И вновь захлопнулась кормушка.

Не знаю уж, чем мое поведение отличалось от поведения моих сокамерников, все мы вели себя смиренно. Просто, подозреваю, парень заметил, что вид у меня более истощенный, чем у других.

Есть в «Войне и мире» замечательное по тонкому социально-психологическому анализу место. Пьер Безухов в плену. Он убеждается, что французы такие же люди, как и он, что у них устанавливаются с русскими пленными простые, даже дружеские отношения, чисто человеческие. Французский капрал, покуривая трубочку, по-приятельски болтает с ним, какой-то солдат заказывает Платону Каратаеву сапоги. Но вот отдан приказ выступать в поход, прозвучала команда, загремели барабаны – и разом смахнуло все человеческое. Начала действовать машина тупого подчинения, и каждый французский солдат превратился в частицу этой огромной слепой бездушной машины, расплющивающей все, что под нее попало.

Так и тут было.

26

Необходимейшей и постоянной принадлежностью лагерного аборигена, с которой он никогда не расставался, был котелок. Вообще какая-нибудь посудина, иногда вида самого прихотливого. Но среди всевозможных котелков, консервных банок с проволочными дужками, металлических или глиняных мисок, часто разбитых и скрепленных кусочками жести, самой оригинальной посудиной была, несомненно, моя. Не помню уж, каким образом удалось мне ее раздобыть. Был это рукомойник. Подающийся под ударами ладони медный сосок у него вынули, дырку заделали, сверху прикрепили проволочную дужку – чем не котелок?

Первое время я ходил в столовую с этой чудовищной посудиной и из нее хлебал баланду. Потом завел знакомство с заведующим здешней ремонтной мастерской, взял у него, вспомнив журналистский свой опыт, обстоятельное интервью, написал статейку и отослал ее в До́линку, административный центр Карлага. Там печаталась газетка для местного пользования.

В качестве гонорара я получил от зава мастерской специально для меня сооруженный роскошный, вызывающий у всех зависть котелок из пуленепробиваемого железа, с крышкой и с вставляемым сверху отделением для «второго». Этот агрегат, емкостью литра в полтора, прослужил мне верой и правдой много лет, пока не проржавел насквозь.

С Анной Васильевной²⁷ я познакомился в столовой. Через кухонное окошечко, у которого нетерпеливо теснилась очередь, я получил в свой умывальник черпак синей похлебки – из здешнего черного ячменя – и стал искать глазами свободное место за столом. Сколоченный из голых досок, длинный, грязный, залитый супными лужицами стол весь был занят тесно сидящими обедающими лагерниками.