Двужильная Россия

Хотя добрые люди и подкармливали, все же силы мои таяли и таяли. Я чувствовал, как день ото дня все больше слабею. Небольшие расстояния от барака до столовой и от барака до клуба казались огромными, чтобы пройти их, требовалось сделать над собой психологическое усилие. Если я присаживался на корточки, то для того, чтобы встать, нужно было цепляться за стену. Поднимался на крыльцо особым способом: брал обеими руками правую ногу под коленом, ставил на ступеньку и, опираясь на эту ногу, распрямлял все тело; затем брал руками левую ногу, ставил на следующую ступеньку и тогда распрямлялся. Так, поднимая руками свои ноги, вползал на крыльцо. Самому поднять согнутую в колене ногу не хватало сил.

Если разговаривал с кем-нибудь, держа что-то в опущенной руке, то через несколько минут оказывалось, что пальцы у меня незаметно сами собой разжались и выронили предмет, который я держал. Все больше овладевали мною вялость и апатия ко всему, постоянно хотелось спать.

К этому времени относятся стихи, в которых я суммировал впечатления Карабаса и Бурмы.

Пеллагра

Руки стянуты кожей, сухой и багровой,
У меня нету ягодиц – больно сидеть.
Я предстал пред собою в обличии новом,
Я сонлив, как в берлоге медведь.
За ногами волочится тяжесть всей жизни.
Я иссох. Я старик. Я разбитый одер.
За какие грехи так карает Отчизна —
Не понять, не узнать до сих пор.
Это ты, восковая старуха пеллагра,
Итальянская ведьма, костлявый фантом!
Что ты скалишься здесь так бесстыдно и нагло,
Веешь черным смертельным крылом?
Они тают, как снег, мои братья по койке…
Обострившийся нос и слюда стылых глаз…
На холстине пятнистой носил их не раз.

Нужно стать отупелым, покорным и стойким,

Нужно драться, как зверь, за добычу, за пищу,
Отрастить волчью шерсть, приобресть лисью стать,
Чтобы в низменной жизни, голодной и нищей,
Не сгореть, не дойти, не пропасть.
Мы по-новому поняли ценность земного.
О простейшая химия! Разве думать я мог,
Разве не было мне непривычно и ново,
Что основа основ – углевод и белок?
Сладкий сахарный хруст, молока бархатистость,
Масло нежное, мясо, огурца малахит,
И пунцовый редис, вымытый чисто, —
Славься, сил и здоровья гранит!

Не поддамся тебе, костлявая выжига!

Понапрасну, старуха, твой дьявольский труд.
Что б ни ждало меня, я назло тебе выживу,
Не сгорю.
               Не дойду!
                              Не умру.

Знакомый хирург, заключенный, несмотря на дрожащие от старости руки работавший в стационаре, одобрил стихи: «Точная клиническая картина».

Вероятно, очередная медицинская комиссия заметила мое физическое состояние. Отправили меня в полустационар, который находился в зоне. Отправили тихо умирать, как умирали положенные туда дистрофики.

30

Очутившись за колючей проволокой, в зоне, первым делом разыскал я доктора Катценштейна, которого не видел с первого дня прибытия в Бурму. Нашел его в амбулатории, где он вместе с лекпомом принимал больных – бодрый, деятельный, в белом халате не первой свежести, из-под которого виднелись стеганые штаны и грубые лагерные ботинки. Катценштейн поблагодарил меня за письмо, которое незадолго перед тем я послал ему в зону. Мне сообщили, что у доктора умерла жена, вместе с ним сосланная в Казахстан, и я счел долгом выразить свое соболезнование. В той обстановке, в какой мы находились, особенно требовалось человеческое участие к чужому горю.

Из амбулатории я ушел, искренне довольный за Катценштейна: что бы там ни было, но работал он как врач, по своей специальности.

Однако новый тяжелый удар обрушился в скором времени на доктора. Внезапно его бросили на общие работы. Очевидно, чем-то не угодил, в чем-то не потрафил. Характер у Катценштейна был не из тех, какие любит начальство, тем более лагерное.