Двужильная Россия

Жил и работал инженер-химик Чиж в Польше, вырос он в состоятельной буржуазной семье. Когда на бывших польских землях, Западной Украины и Западной Белоруссии, отошедших к России, стали устанавливаться советские порядки, Чиж решил бежать в соседнюю с его местами буржуазную тогда Румынию. Новые порядки, принесенные Красной армией, не были ему по душе. Однако его постигла неудача: на польско-румынской границе поймали наши пограничники. Допрос. Чиж заявил, что по национальности он румын, живет в Румынии, в таком-то приграничном городке-местечке. Как попал сюда? Шел по делам и на советскую сторону попал совершенно случайно, сбившись с дороги в ночной темноте. Проверки он не боялся – румынским хорошо владел. Вообще-то у него были исключительные лингвистические способности. Знал Чиж двенадцать европейских языков, живых и мертвых, начиная с латыни.

Дело как будто шло уже к благополучной развязке, но тут, на грех, взгляд допрашивавшего его лейтенанта случайно упал на ботинки инженера.

– Так, говорите, вы румын?

– Румын.

– Каким же образом попала в Румынию обувь советского производства?

Новые, недавно купленные в магазине ботинки погубили Чижа. Конечно, ему был пришит шпионаж.

В Карлаг инженера привезли с заполярной Воркуты, где он работал в угольных шахтах.

– Но я не работал, – рассказывал Чиж, лежа бок о бок. – Я сказал: «Меня привезли сюда не работать, а исправлять. Ну вот и исправляйте меня». – Слабый его голос с сильным польским акцентом дышал тихой иронией.

Иногда осторожно, цепляясь хилыми руками, сползал он со своей койки вниз и брел по узкому проходу между вагонками – сутулясь, с замедленными движениями, весь угасший. Наверно, таким же выглядел и я со стороны.

Не раз приходилось мне наблюдать это полное спокойной иронии отношение иностранцев-заключенных к тому, что творилось вокруг и что делали с ними самими. Казалось, они смотрят на окружающую советскую действительность сверху вниз, глазами европейского путешественника, попавшего к дикарям. Они считали себя выше ее.

Помню, как-то в осенний холодный день стоял я на дворе зоны. Рядом со мной остановились несколько немецких солдат в своей форме, такой знакомой по фронту. Пленные немцы и японцы, случалось, попадали и в лагеря обычного типа по обвинению в саботаже или хулиганстве, как квалифицировалась их вина.

Стояли кучкой немцы, наблюдали жизнь зоны. Мрачная, безотрадная была картина. Серое, с нависшими дождевыми тучами небо, серая, залитая лужами, жидкая грязь под ногами, низенькие облезлые бараки, бесцельно стоящие группами там и тут либо лениво слоняющиеся из угла в угол серые понурые оборванцы с котелками в руках… Поодаль – вышки со скучающими часовыми, тройная проволочная ограда…

Высокий немец с умным лицом глядел-глядел вот так – насунуто серое кепи с большим козырьком, руки в карманах зеленоватой шинели. И вдруг тихо, но явственно – мне было слышно – проговорил, видно, в ответ на свои мысли:

– Парадиз!

Убийственным сарказмом пахнýло на меня.

«Парадиз» означало рай. Социалистический рай.

Недалеко от моего места в бараке лежал Юрка, мальчик лет шестнадцати-семнадцати, с бледным нервным лицом. Он попал в лагерь со школьной скамьи за случайное убийство. Затеял как-то на верхней площадке лестницы драку, а может быть, борьбу с товарищем и, в азарте схватки слишком перегнув через перила, сбросил его с высоты третьего этажа.

Обычно юнцы его лет, попадая в исправительно-трудовые лагеря, сразу сходятся с блатными и превращаются в настоящих преступников. Юрка при первой возможности попытался бежать. Его поймали, как полагается, жестоко избили, и лагерный суд прибавил срок заключения. Выбрав подходящий момент, он снова бежал. Его снова поймали, поколотили еще крепче, вновь судили и добавили еще несколько лет. Каждый на его месте утихомирился бы, смирился – плетью обуха не перешибешь, – и стал приспосабливаться к лагерному житью-бытью. Но в этом бледном мальчике жила гордая орлиная душа, никак не мирившаяся с неволей. Он сделал третью попытку побега, после чего, с отбитыми легкими и почками, очутился в полустационаре.

Вскоре здесь и умер.

31

Но среди десятков трагических фигур, из которых почти о каждой можно написать роман, выделялась, резко отличающаяся от них, своеобразная фигура старожила полустационара Максимова, в прошлом фотографа. О нет, он не был доходягой, как окружающие. Наоборот, он чувствовал себя здесь неплохо. Он преуспевал здесь – юркий, подвижный, энергичный, хитренький, с желтым ястребиным лицом. Был это лагерный коммерсант.