Двужильная Россия

Узнав новость, я поплелся разыскивать друга, чтобы выразить ему свое сочувствие. Ни в амбулатории, ни в бараке его не было. Лишь обойдя всю зону, я нашел Катценштейна где-то на пустынных задворках, среди саманных стен нового строящегося какого-то корпуса. Совершенно один, доктор возбужденно расхаживал из угла в угол.

– Что вам надо? Уходите! – гневно закричал он, едва меня увидев. – Уходите!

Я потащился назад, обескураженный, но отнюдь не обиженный таким приемом. Душевное состояние доктора было понятно. В эти минуты он жаждал полного одиночества, он, как раненый зверь, забился в нору, а тут появляюсь я со своим непрошеным сочувствием. Да и вообще натурам такого склада оскорбительно всякое сочувствие. «Гордость – это единственное, что у меня теперь осталось», – сказал мне как-то Катценштейн.

Его направили на самые тяжелые работы, на саман – лепить и складывать тяжелые саманные блоки. Я видел, как в обед и вечерами возвращался он с партией саманщиков в зону – в черной лагерной ушанке на крупной голове, в коричневом своем бушлате, с пустой трубкой в зубах, спокойный, внутренне какой-то независимый.

– Что, тяжелая работа? – спрашивал я сочувственно. (Все-таки не мог не сочувствовать.)

– О нет! – бодро отвечал доктор. – Немного работал, немного отдыхал. Товарищи помогали мне, работали, а я стоял и курил. Мне давали табак… Ничего!

Не думаю, чтобы в лагере кто-нибудь взвалил на свои плечи чужую работу.

Вскоре я навсегда распрощался с Катценштейном, который попал в какой-то дальний этап. Несколько месяцев спустя – был уже конец сорок четвертого года – я получил от него письмо. Доктор писал, что находится на Дальнем Востоке, в одном из тамошних лагерей, работает врачом и очень доволен своим положением. У него отдельная кабинка и собственная тарелка – тарелка, а не котелок. (Написал «талерка».)

«Вы знаете, я не люблю газетных фраз, – писал он дальше. – Но я искренне восхищен действиями Красной армии».

Так немецкий шпион писал антисоветчику.

Это было первое и последнее письмо от доктора Катценштейна. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Хочу надеяться, что не пришлось ему полностью отсидеть все пятнадцать своих лет, что дождался он признания своей невиновности и остаток жизни прожил человеком, ничем не запятнанным.

Теперь почти все время пребывал я в лежачем положении и покидал койку лишь по необходимости. Внутри полустационар напоминал жесткий купированный вагон, лишенный разделявших отдельные купе стенок. Такая система нар называлась «вагонка». Двухъярусные вагонки тянулись в несколько рядов. Барак не отапливался даже зимой, но благодаря множеству находившихся здесь людей, а также благодаря тому, что я устроился наверху, под низким бугорчатым беленым потолком, и спал, не раздеваясь, было сравнительно тепло. Никто не раздевался. Люди лежали под грязными тканьевыми или байковыми одеялами в своих грязных, рваных, засаленных телогрейках и стеганых штанах, в теплых шапках, натянутых на стриженые головы. Снимали только бутсы. Постельного белья не существовало – лежали на грязных дерюжных матрацах, неизвестно чем набитых, под головой – грязные, жесткие, шуршащие соломой подушки. Однако вши не водились – за этим следили. Раз в десять дней всех гнали мыться. Длинная вереница доходяг, с головой закутанных в свои одеяла, медленно брела среди снегов в баню, находившуюся за зоной. Унылое было зрелище. Нас сопровождал не конвоир с винтовкой, а безоружный надзиратель. Побега опасаться не приходилось, люди едва таскали ноги.

Раздевались, мылись – выставка живых, обтянутых кожей скелетов. Иногда нам выдавали по крошечному кусочку темного, немылкого мыла, но чаще мы обходились без него. Мыло годилось самим банщикам для всякого рода коммерчески-продовольственных операций. Белье и принесенные с собой одеяла сдавались в раскаленную дезкамеру. После такого мытья мы получали наше грязное белье из прожарки обратно – оно было горячее, смуглое и почему-то пахло печеным хлебом, – натягивали на свои кости и плелись обратно в зону. Смены белья не знали, носили белье до тех пор, пока оно совсем не истлевало от прожарок.

Приближаясь с каждым днем к смерти, мы жили кротко и тихо, без обычных в лагере ссор, перебранок и драк, больше лежа, чем сидя, мирно беседовали между собой слабыми голосами и оживлялись только утром, в обед и вечером, когда раздавали нам горячую пищу. Питание было больничное, знакомое мне по карабасскому стационару, кроме того, время от времени давали пить кисленькие, похожие на квасок, разведенные на воде дрожжи.

Иногда по бараку, молча и внимательно всех оглядывая, проходил начальник санчасти, хмурый человек в защитного цвета фуражке.

Рядом со мною лежал Чиж, польский еврей, инженер-химик. Я видел его главным образом в профиль, и этот тонкий, чуть горбоносый, прозрачный профиль в лагерной шапке со спущенными всегда наушниками, точно в шлеме, напоминал мне бесплотных средневековых воинов, каких изображали художники-прерафаэлиты.

Судьба моего соседа – одна из любопытнейших среди причудливых лагерных судеб.