Двужильная Россия

Улучив удобную минуту, то один, то другой из нас хватал несколько наиболее крупных картофелин, передавал через проделанное в стене квадратное оконце в кочегарку и вновь усаживался прилежно работать ножом. Там картофелины пекли в золе и, некоторое время спустя, передавали нам обратно – горячие, обжигающие, покрытые серой пыльцой. Даже без соли удивительно вкусна была печеная картошка. Половина того, что мы передавали, по молчаливому соглашению оставалась у кочегаров.

Затем пришло повышение по службе: из кухонных мужиков при столовой для заключенных перевели меня в истопники при вольной столовой.

Рабочий день начинался с пяти утра. У двери кочегарки ждала меня большая копна сухого сена, еще с вечера привезенная и сваленная здесь. Степная безлесная Бурма отапливалась сеном, соломой, кизяками и караганником – здешним низкорослым кустарником, за которым ходили специальные рабочие бригады. Карагандинского угля мы не видели.

Первым делом нужно было перетаскать на вилах все привезенное сено к себе в закоптелую, пыльную, пахнущую застарелой гарью кочегарку и сложить у стены, чтобы под рукой было. Только-только заканчивал перетаскивать, как от моего начальства – повара поступала команда:

– Начинай топить.

И тут я превращался в автомат, совершающий в продолжение нескольких часов одни и те же механические движения. Становился роботом. Топок было две. Я открывал чугунную дверку одной, уже топившейся, всаживал вилы в сено, совал захваченный навильник в гудящий оранжевый огонь, шуровал, чтобы лучше горело, закрывая дверку первой топки, открывал дверку второй, всаживал вилы в сено, совал в топку, шуровал, закрывал печь. Схваченное пламенем сено в первой топке мгновенно прогорало. Опять открывай дверку, захватывай новый навильник, суй в печь, закрывай дверку, открывай дверку второй, где сено тоже уже сгорело, суй туда, закрывай дверку второй печи, открывай первую. Дверка – сено – топка – дверка; дверка – сено – топка – дверка; дверка – сено – топка – дверка; дверка – сено – топка – дверка. Пламя в печах гудело, ярилось…

Так непрерывно в течение нескольких часов.

Сыроватое сено плохо сгорало, порой в печи слышался глухой пушечный выстрел, и вырвавшийся наружу клуб серого дыма застилал тесную кочегарку. Очевидно, то же самое происходило и в кухне, потому что сквозь проделанное в стене окошечко доносился тревожный голос повара:

– Что у тебя там?

Наконец звучала долгожданная команда из-за стены:

– Хватит!

Теперь наконец можно было присесть и отдохнуть, вытирая стекающую по мокрому лицу сажу. От сена, которым стена кочегарки была забита до потолка, и помина теперь не оставалось.

– Сейчас, пророк Даниил, будем с тобой чудеса разделывать! – бодро слышалось из кухни. Чудеса заключались в том, что повар начинал печь пироги с творогом, которые часто бывали у вольных на обед. Когда же пироги были готовы, он появлялся в дверях кочегарки, держа глубокую миску с горой обгорелых, срезанных с пирогов корок.

– Получай, пророк Даниил, во рву львином. Трамбуй.

И я принимался трамбовать, выбирая из горелого мало-мальски съедобное.

Мой благодетель был рослый представительный старик в белом поварском колпаке и белом фартуке, заключенный, седовласый, с лазоревыми смышлеными глазками. Круглое румяное лицо всегда было гладко выбрито. В свободные часы он сидел в своем белом колпаке на табуретке и читал газету. Это был классический крыловский повар-грамотей. Не помню уж, как звали его, кажется, Тимофей Савельич.

Держался Тимофей Савельич весьма независимо, знал себе цену. То и дело происходили у него жестокие баталии с заведующей столовой. Сидя в своей грязной кочегарке, я слышал доносившиеся из кухни повышенные голоса: женские вопли и сердитый мужской басок. Неизвестно, по какой причине они вечно ругались, повар-заключенный и заведующая-вольная.

К концу рабочего дня я выгребал из печей в ведро горячую, дышащую розовым жаром золу, выносил ее на пустырь, наводил в кочегарке кое-какой порядок и, насквозь пропыленный, мокрый от пота, совершенно измочаленный, тащился к себе в барак. Брел, едва передвигая ноги, и давал мысленно клятву, что работал сегодня последний день, завтра же откажусь и залягу в бараке. Моя четвертая категория давала на это право. Ну ее ко всем чертям, вольную столовую!

Но когда укладывался на ночлег, передо мной волшебным виденьем рисовалась миска с обгорелыми кусками пирога в руках Савельича – и решимость моя начинала таять. Где бы еще подносили мне пироги с творогом, пусть и горелые?

И на следующее утро, когда поселок еще спал, опять плелся я в свою кочегарку топить сеном прорвы-печи.

Месяц с небольшим довелось работать истопником на вольной кухне. Подошло лето, и меня направили на расконвоированный, затерянный среди лысых сопок огородный участок Дарью́.

33