Двужильная Россия

В Москве тридцатиградусные морозы. Цены на рынке: хлеб – 100 руб., картошка – 70, масло – 120 (!). Послал дополнительно 500 руб. на масло, но ведь это капля в море. Написал заявление в ССП и письмо Скосыреву, чтобы дали старикам право пользоваться иждивенческими обедами. Это гнусное учреждение, помесь лавочки, богадельни и борделя, должно наконец проявить внимание к писателю-фронтовику.

Когда читаешь письма стариков, стыдно становится. Ведь мы на фронте буквально заелись.

Отдел пропаганды (кажется, инициатива Шмелева) поручил мне организовать у Милославского для отдыхающих командиров литературный вечер, а также литературно-художественный журнал.

Что ж, займемся.

30 января

Немецкий шестиствольный миномет бойцы прозвали «дурило». У нас в редакции в ходу словцо «нюанс»: «Сварим нюанс (кашу или суп)», «Это нюанс» (по поводу сообщения о новом занятии города).

Неистово материмся. После войны трудно будет отвыкать.

Работы мало. Будь у меня готовый план большого произведения – можно было бы начать писать. Но еще не созрело. Да и лень вымучивать из себя.

В мирное время я работал куда больше и усерднее. Правда, и обстановка для работы была не та: шум, толчея, вечно на людях, на виду. Трудно даже сосредоточиться.

Окружаем, бьем, захватываем в плен десятки тысяч. Даже немцы – и те стали сами сдаваться батальонами. Удары по всему фронту. Это начало конца, но вопрос в том, сколько потребуется времени.

Гитлеровская шайка будет защищаться отчаянно.

Февраль

1 февраля

Литературный вечер не состоялся. Его заменил вечер танкистов. Тем не менее Милославский прислал за нами с Москвитиным лошадь. Мы попали на настоящий довоенный банкет. Столовая вся была занята столиками, за которыми густо сидели молодые здоровые ребята. Шмелев держал речь.

Это была та самая бригада, которую недавно разгромили. Часть танкистов находилась в Доме отдыха, и Шмелев приехал сюда награждать. Ордена и медали получили 40 живых и 20 мертвых.

Милославский блеснул. Ужин был роскошным. Водка с закуской: украинское сало, американская колбаса, капуста с клюквой. Суп, мясо с вермишелью, чай. Пили в меру, но настроение сильно поднялось. Командир танковой бригады подполковник Пшенецкий, высокий, веселый, краснощекий украинец, взял роль тамады, острил, и довольно неплохо. Пели хором – вся столовая гремела, в табачном дыму расхаживали и размахивали руками добровольные дирижеры. Было хорошо, весело, дружно. Вспоминали павших товарищей, но как-то спокойно, без особой грусти. Когда Пшенецкий объявил, что бригада получает материальную часть, притом отечественные танки, и скоро снова пойдет в бой, – слова эти были встречены овацией. Главное, наши танки, а не английские «валентины».

Мне было очень хорошо среди этих бесхитростных, лихих и славных ребят. Настоящая дружеская, боевая атмосфера. После войны, наверное, я буду скучать, когда вернусь в литературную среду. Насколько эта обстановка и эти люди были мне ближе и роднее! Свои ребята.

Да и меня знали здесь. Со мной здоровались, заговаривали, и я только после с трудом вспоминал, где и при каких обстоятельствах познакомился с данным человеком.

Комиссар бригады подполковник Витрук крикнул мне, сидя за ближайшим столиком:

– Присоединяйтесь к нам, товарищ Фибих! У нас столько для вас материалов.

Подошел добрейший Милославский, сказал, что он пьян, и с отеческой нежностью обнял и поцеловал в голову юного Зингермана, который тоже с нами приехал. Зингермана он видел первый раз. Потом я видел неутомимого старика среди сидящих – обнимал, похлопывал по плечу молодых командиров. Все это шло от души, от большого его сердца. Зингерман, крепко выпивши, потом все время твердил, что он влюбился в Милославского.

И все же я не мог отделаться от мысли, тяжелой и горькой: вряд ли следовало всем этим людям так веселиться после того, что произошло с ними. Не я один так думал. Москвитин, сидя рядом, шептал мне:

– Самое страшное – это то, что они героически погубили все свои танки, а немцы, дрожа от страха, уничтожили их материальную часть: и еще страшнее то, что сейчас где-то в другом месте тоже пьют и говорят об этом, и веселятся – и с гораздо большим правом.

Да, чувство внутренней глухой неловкости не оставляло меня.

Хотелось понять, почему они забыли то, что произошло с их бригадой, как могут так беззаботно веселиться. Можно подумать – торжество победителей. Что это – русская беспечность? Или настолько велика уверенность в победе, что даже такой страшный разгром воспринимается как нечто мимолетное, случайное?

Потом в недавно отстроенном клубе выступала агитбригада. Пение, декламация, скрипка, губная гармошка, ритмические танцы, коротенькая пьеска, лезгинка и азербайджанская пляска, два циркача: акробат и жонглер. С каким живейшим удовольствием принимали это зрители, какой детский смех прокатывался в тесно наполненном доме! Рядом со мной сидел здоровый курносый дядя в темном от грязи полушубке. Он переживал происходившее на сцене (угол зала, отгороженный самодельной занавесью) с непосредственностью ребенка.

2 февраля