Дыхание

Время — сфера и в ней мало воздуха. Гибнут Микены.

Карфаген задыхается в огне. Над Стоунхенджем повисли полчища мух. Солнце пробивается сквозь точно выверенные щели, чтобы осветить красную грязь.

Сегодня опять было жертвоприношение. Пахнет свежей человечиной, глиной, влажной землей. Минуя глыбы, чувствую свою силу. Я, неспособный сдвинуть с места ни один монолит. Смотрите. Мы проходим.

Лаура… Всегда удивлялся твоей походке. Она похожа на струю течения, которую никогда не потеряешь в речных извивах. Твой текучий шаг разбудил болезнь, в которую превратилась моя память. Жизнь состоит из черных кругов, пытающихся вытянуть из нас все соки.

Разорвав очередное кольцо, исторгаешь не победный клич, а усталость и опустошение. Мы не боги желаний наших, царевна моя. Мы не созданы для произвола. Но силы приходят вновь и вновь, и тогда я радуюсь, что не сдался и не заперся в круге, словно в норе. Как просто сорваться вниз. Верить только в успех и силу.

Как трудно быть человеком. Как легко впасть в варварство. Многие ломаются, и от ежесекундного треска, грохота, падения сходишь с ума.

Август, бульвар на набережной, полночь. За три дня до того, как я выпал из твоей жизни словно из самолета — на высоте стратосферы. Пока еще все ощутимо. Ночь сменила жаркий день, и кровь еще струится в наших объятиях. Яростно вращая языком в поцелуе, мы втягивали в наше нутро асфальт, деревья, звезды, реку. В нас не осталось ничего человеческого: только любовь. Вдруг, оглянувшись на шипение пены в реке, ты задрала платье и став спиной, выгнула бедра.

— Ну что же ты.

Я впился в тебя. Самое маниакальное соитие в моей жизни: абсолютная страсть. Оргия Осириса и Изиды в чреве матери, а та — с Супругом в чреве Мирового Кита Йохимбе. «Ну что же ты»! Это значило: «Возьми меня». Эта архаика куда лучше выражает суть. Если бы можно было взять тебя без остатка! С этой травой, птицами, мертвыми киосками и фригидным мерцанием звезд. О боги мои, я вносил в свои толчки тектоническую мощь планеты, и твоя лава взорвалась; я зажал тебе рот, впитывая крик ладонью. Город проглотил мой стон, как пил он дневные фонтаны. Я, неуклюжий, заброшенный, с дрожащими от безумия руками, я навалился на тебя, качаясь от мысли, что не могу поглотить тебя полностью и навек.

— Что это с тобой? — смешок, прикосновением пальцев к глазам.

— Ничего. Просто показалось…

Те, кто любят, обладают проклятым даром: они всегда правы. Фраза «я люблю», если это искренняя фраза, передает нас в руки объективности. Власть над ней достигается только полной капитуляцией. Она оставляет без защиты, иллюзорной, но в которую вы свято верим, открывает словно молитва, и в минуты страха вспоминается о том, что если у молитвы есть высокий покровитель, то у этой фразы ни дна ни покрышки.

Отныне весь мир становится слишком реальным для нас, привыкших к молчаливым компромиссам; он становится объективной истиной, бессильной или убийственной без нашей личной и самой непосредственной поддержки. Если вы открыли ее глубину, и готовы следовать к последнему пределу, тогда вы проживете свою собственную, а не украденную у других созданий, жизнь. Цена открывающегося пространства — наша собственная цена. Все прочее — лишь декорации или попытка нас разрушить. Но к чему говорить об этом? По крайней мере, сейчас? Ты ускользнула, летя дальше.

Следя за тобой, я диктовал себе грамматику рая, я танцевал на его волнах точно лист назаретской смоковницы. И развратив себя надеждой, я расширился до небес; смерть воробья или мыши доставляла страшную боль. Я надеялся, Каннибель. Это было единственное занятие, оставшееся мне. Позвоночник вонзился в созвездие Скорпиона и каждую ночь я спускался по нему вниз со своей верой в кармане. Я надеялся в одури остановок, в колыбельном ритме электричек, в лязге серебряных молний, в грохоте входящих в город колесниц. Я стал маньяком надежды: от меня шарахались даже фанатики. Я верил и надеялся, и это было бессмысленное бешенство агонии, когда тело перед смертью хватается за косы беспечной дурочки-души.

Иногда ты сходила на землю. Тогда я окружал тебя.

Вращеньем вертолетных лопастей нависал над твоей макушкой, и поле волос твоих волнилось. За поворотом улицы, в районе набережной и острова покачивалась ночь, абсолютная полупрозрачная ночь. На берегу раздалось шипение. Тот, кто выходил из нечистых волн, был предсказан патмосским узником[28], и тот перевернулся в раю, когда увидел, во что превращается мечта. Зверь смердящий покинул воду и стал передо мной. «Я — твоя надежда», сказал он. И было на голове его семь глаз, каждый впивался в душу, глодал печень. И силу его питали такие как я, и он жрал нас, покинувших небо, громыхающих в словесах и жестяных молниях. И на плече его восседала ты.

Впрочем, я сходил с ума. Легко соскочив с плеча, ты обняла и извинилась за исчезновение. На перекрестке в центре города ты остановила машину; мы отправились в ночь.

Нас примирила «Волна». Бог снова был рядом, на сей раз одетый в серый пиджак и джинсы, и без насмешки попросил у меня прикурить.