Дыхание

Перетекая друг в друга через сплетенные пальцы, черноволосый щетинистый мачо и белокурая скромница, мы слушали наше дыхание. Мы были столь идеальной, столь нереальной парой, что бармен поинтересовался: кто из нас работает в эскорт услугах? Ты удержала мою руку; это и в самом деле было смешно. Маленький Тантал, вытиравший стаканы, находился в атоллах других широт, в доме земном, которого больше нет.

Ночь струилась в жадное брюхо рассвета. Мы совлекали с себя слова точно одежду, словно ловили тишину из старого радиоприемника, доносящего лишь шум океана.

Пар алкогольный стоял в мягких сумерках, будто у ночного затона. Я искал в тебе ясности и любви, сознавая, что не осталось в тебе ни того, ни другого, и жизнь твоя мало отлична от моей, разве что более изменчива внешне, когда пресность сменяешь ядом.

Отчаянная, хрупкая красота таилась в краешке твоего ушка, под которым поблескивала древняя серьга. Все же это была ночь, моя ночь и моя женщина, мой Бог, улица и солнце, восходящее из моря на исходе мостовой.

Никогда не было так хорошо. Расслабленный, я тонул в тебе, — как банально звучит все искреннее…

Бездна привычна, но к ней нельзя привыкнуть. Осталось во мне что-то такое, что боится фатальной нежности.

Нежность убивает. Я не смел прикоснуться к твоей душе, и рассвет прибывал словно пустыня. Моя любовь не дотянула до причин, где нет ни одной причины.

Когда я сжал твою талию в танце, когда твои груди коснулись моего сердца, Бог неспешно покинул ресторан и сошел вниз по улице.

25

Черный лебедь неспешно взмахнул крыльями и в нисходящем потоке воздуха завис над тайгой, железной дорогой и пассажирским составом, уже четвертую ночь двигающимся с Запада к центральному вокзалу Закутска.

Лебедь смотрел вперед. Все возникло за один миг в тени его крыльев и распространилось вдоль, параллельно вечереющему небу и цепочке вагонов, окатывая теплой воздушной волной верхушки сосен, занавески на окнах купе и дребезжащую медную ложку в пустом стакане, которая неритмичным своим звоном заставила подумать о колокольчиках женщину по имени Лаура, что смотрела в окно на летящую птицу, и когда я понял, что вокруг не купе поезда, а веранда загородного дома, все уже изменилось и вновь предстояло жить в настоящем.

Лебединая стая слетает на озерное дно небес и, с криком пролетая над маковым полем, разрывает еще одну струну в сердце. Двенадцать часов. Упоительно страдает магнитофон, хрипловатый инглиш наполняет ночь.

Стол усеян опустевшими рюмками, бокалами с отпечатками lipstick, недоеденной закуской. Лампы в саду рассеивают комариные тучи, внизу, у изножия усталого дома, проистекают танцы. Жорж объял рекламщиц Свету и Лялю, в покачиванье сладостного медляка ощупывая их попки. Ахмед давно свалился в душной маленькой кухне, Ванек заперся в туалете.

Лаура беседует о чем-то смешном, бросая на меня авансовые взгляды. Добрая беседа старых друзей. Море разливанное. Держись, Олег, потока — сонду и ононду, да в пустоши и бляди бы не колиждо сотворих.

Из мрака появляется Леха. Развеваясь винным духом, он слету приземляется на стул.

— Олег, тебе не кажется, что ихняя «Вlond» как-то подозрительно напоминает нашу «Блядь»? Опять же, юс большой, носовой звук арийский. «Он», как известно, значит у нас «у». Значит, блонд — это блуд.

Сон в руку.

— Да, тут без юса мелкого не обошлось. Экий ты ученый.

— А я думал, ученый — ты. Кстати, как там поживает Шопенгауэр?

В беседу вклинивается Жорж.

— Мужики, вы типа объясните мне. Чего там у Шопенга вашего? Читывал я книжку евонную, одну страницу смог — и все. И то один лишь раз. Темный лес… Понятно, что там стебалово какое-то крутое, но где смеяться, я не понял.

— Nel mezzo del cammin di nostra vita, — отозвался Леха. — Озимый край пройдя до середины.

И поскучнев, налившись лимфой, он стряхивает с шерсти пепел, оскаливает клыки и начинает длительно-сопливый монолог о своей потерянной судьбе, о судьбах России, о мужицкой крутости и тюрьмах, но заметив выражение моих глаз, абсолютно трезвых, он затыкается рюмкой водки. Тем временем Жорж мягко увлекает дамочек в баню. Вдруг все уплывает в сторону, сливается на другой край ночи. Лаура вынимает из сумочки пудреницу, открывает ее и, мельком взглянув в мою сторону, спрашивает:

— Кстати, Олег. Откуда это странное имя — Лаура? Рильке? Саади?

— Тулуз-Лотрек, madame.

— Кроме шуток. Ну?..

— Увидел в одном журнале. «Vita Nova XXX». Это о загадках мировой поэзии.

Она распахнула кровавый рот, выбросила длинный раздвоенный язычок и пошипев немного в зеркало, осторожно захлопнула пудреницу. Лаковый пурпур ее коготков: лунный свет.

— Зови меня лучше Бастет. Впрочем, — качнув плечами, произнесла она, — в нашу эпоху имена решительно ничего не значат. Все так перемешалось… Хорошее время, да, Леша? Перемирие на фоне этой… как еe… войны?

— Любое перемирие в интеллектуальном мире усугубляет народные распри, — выкрикивает Жорж, появившись из бани. — Зона, она и в Африке зона.

Возникший Ванек задумчиво подытожил вопросом:

— Диалектика и манихейство — это одно и то же?