Дыхание

До того, как Грегара перевели в Пурпурную когорту (личную гвардию Параэкхарта), он служил в Донской когорте, спецназе Медвежьего легиона — берсерков. Это одна из шести ударных частей Конфедерации, не считая сотен вспомогательных дивизий. Случалось, политики окончательно теряли ощущение реальности, и тогда войска-побратимы дрались друг с другом, как было во время Второй Мировой. К примеру, на Курской дуге, когда сошлись два северных элитных легиона: «Медведи» и «Totenkopf» («Мертвая голова», придан роду Шивы). Питомцы Одина понесли колоссальные потери, а «Мертвая голова» погибла до единого бойца. Осталась только одноименная танковая дивизия СС, вспомогательный отряд «Мертвецов». Теодор Эйке, командир легиона, покончил с собой по древнему обряду, только с местом его свершения произошла замена. Немцы с их технократизмом нарушили традицию: избрали не вершину горы, а авиакатастрофу. Эйке пожелал остаться навеки в русской степи. Боевые действия были прерваны на сутки. Все части Конфедерации погрузились в траур. На руках ветеранов Медвежьего легиона я встречал татуировку с девизом «Мертвой головы»:

Stirb bei dem Leben — aller wird gut sein (Умри при жизни — и все будет хорошо). В конце пятидесятых Параэкхарт приказал уничтожить последнее упоминание о прославленном германском легионе, как напоминание о проклятом прошлом. Думаю, на самом деле причина другая: Параэкхарт всерьез опасался растущего влияния Отступников, исповедующих тот же девиз.

«Медведи» искони были приданы нашему роду. Пропорция личного состава легиона — стандартная для частей Конфедерации: шесть тысяч воинов на шестьсот вохвов.

С Грегуаром мы почти родственники; по крайней мере, мы воспитаны в этом ощущении. Но, конечно, я не воин. Я должен был стать капелланом Донской когорты, командиром которой служил Грегуар, но я не был уверен, что могу научить берсерков чему-либо кроме смерти. К счастью, когда мне исполнилось двадцать четыре и мой наставник удалился в горы, чтобы предаться медитации, страна приказала долго жить.

Насколько я понимаю, то был не самый худший из ее приказов. Медвежий легион был расформирован. Грегуар пережил это событие без эмоций. Он уволился в запас лишь узнав, что его бывший командир погиб на Кавказе.

Забавно было вспоминать о прошлом в те посудомоечные дни, когда он заходил ко мне, своими визитами пугая мелкую урлу и прочих аборигенов, тусовавшихся в кафе.

Оглядев комнату, Грегуар отметил, что условия здесь нормальные, можно сказать передовые, и что я, наверное, очень уважаю себя, если вздумал тут работать. Люди с мелким самоуважением обычно ищут что-то выше их, пояснил он. Сидя в своем кашемире за столом в подсобке, за бутылкой Хеннесси он размышлял вслух и пришел к выводу, что свобода — высшее понятие, цель и средство, и ни то ни другое.

Что если для того, чтобы быть свободным, тебе нужны какие-то удобства, то цена тебе ломаный рупь.

Никакой подавленности. В новой среде Грегуар назватался специфических анекдотов и выдавал их очередями. С ним творилось что-то неладное, но Грегуар не умел жаловаться. Я слушал его вскользь.

Мне было все равно, кем меня считают, кем считаю себя я сам. Главное, моя голова была свободна. Я никому не принадлежал, не подцепленный на клановую связь, в сетях которой барахтаются все, кого я знаю. Никто не использовал мою голову как сервер между хозяевами, которым вечно не хватает денег, и боязливыми до истерики редакторами, исполнительным как дизель. Я получал достаточно. При этом не проституировал, несмотря на свое, казалось бы, незавидное положение.

Дороже ценятся те шлюхи, что трахаются мозгом и душой, а я продавал лишь пару рук и несколько часов, не занятых осмыслением позорного шоу, охватившего мир. Я продавал свое отчаяние, с которым мечтал расстаться бесплатно.

В те дни я, возможно, написал не лучшие свои строки, но процесс письма доставлял неизъяснимое удовольствие, словно сентябрьский воздух, такой свободный, такой золотой. Как-то на работе я написал письмо Эдику в Париж, куда тот эмигрировал от такой жизни, и в красках изложил все прелести моего нынешнего бытия. К сожалению, кафе вскоре сожгли конкуренты, ибо все в нем было слишком хорошо для Закутска. После трех месяцев упорного сопротивления я все же решился вновь пойти в редакцию журнала и начать с нуля, как 10 проклятых лет назад. Утешало лишь одно. В день приема на работу я получил письмо, в котором Эдик благодарил меня за совет и рассказывал, как здорово он устроился в одной из забегаловок неподалеку от монпарнасского кладбища. Я возмечтал о просторе и стремительно соскальзывал в тоску.

Давайте сразу договоримся: возможно, я необъективен.