Дыхание

Вместо Пушкиных-Белинских — бляди ржут, вихляют жопами голубые, усмехаются бизи, урки сидят на корточках и авторитетно базарят обо всем этом. И как только ты появился на улице, тебя сразу определяют в одну из этих категорий, числом четыре, потому как другие им не ведомы. Нету других на зоне. И тут до тебя начинает доходить, что ты просто вышел из своего клозета в общественный, а все одно — клозет, а то, что было раньше, вовсе не было, а только привиделось тебе на толчке, и это все вокруг — тоже, наверное, тебе снится, только сон какой-то блядский. Знаешь, как у Фрейда: мол, что видел днем и не осмыслил, то осмыслишь ночью. Вот поэтому жизнь — сон. Вся вселенная — сон. А тут — вообще непонятное что-то.

Я к чему это все повел? Нельзя быть русским поэтом, русским писателем. Принимать все близко к сердцу.

Свободно абстрагировать. Плыть не зная броду. Слова принимать в широком значении, и так далее. Если рваться выше — то не оглядываться. Все! Отрезанный ломоть. А чтобы оставаться здесь и быть цельным, придется хреноту лабать, как я сейчас лабаю. Знаешь, я после того случая сломался. Когда пришел домой, и все началось по новой. Напился на фиг, и решил: да и хер с ним, смастрячу-ка десяток бестселлеров в этой четырехугольной парадигме, чмырнусь, и заработаю денег, чтоб не дергали, и уйду от всего этого, постигать Свет. Но ведь у нас это невозможно.

Впрягся — и гундец. Как ты еще не попал? Радуйся…

Ты свободен. А меня — берут…

Слышь, Олег, я тут подумал… Может, мне рискнуть, а?.. Написать что-нибудь не глядя, от себя?

Выбросить эти шлаки, не консервировать их в баночке с красивой этикеткой?.. Духовность, недуховность…

Какая хуйня… Но на это же целые годы уйдут, на эту выемку. Вся жизнь. И если писать только об этом, то голодуха обеспечена и репутации — пердык, но это же единственное, что нужно… Интронизация трудом своим. Не лицедейство, а что-то настоящее. Но ведь это сплошное страдание… Может, потерпеть немного, а? Как думаешь?

Слышь, а может, страна живая? Не зомби? Может, она просто откинулась?.. И оттого такой взлет гормональной духовности? Горбачев амнистию объявил, а народ привык тусоваться в камере, четыре угла — и писец. И чего мы тогда ждем от нее, мы, которые никогда по сути не жили в ней, ворлд пипл?..

А то, что жизнь — это страдание, и никаких у нее перспектив нету, кроме болезней и старости, — это же главное, Олег, но если бы мы жили где-то в другом месте, может, мы никогда бы и не поняли этого? Что жизнь вокруг этого самого эго суть говно полное? а? Во лоханулись бы, е мое… Но что дальше-то? Уходить? А как? Литературы много — учителя нет. А подвиг Дарика повторять…

Толик закрыл глаза и провел минуту в молчании. Затем свесил руки, закинул голову и зашептал:

— Господи, Господи, это мы, это мы, Господи… Прости нас… Мы исправимся, Господи, не надо нас уничтожать… Ведь мы не всегда были такие скоты, мы вот только поживем на воле, ну пускай даже на поселении, а потом ведь поймем, что свободны… И никто коситься на нас не будет, и Европа эта, и другая зона, Америка, вот мы только поживем на чистом воздухе — и станем лучше, и выйдем за ворота… Господи, ведь как выйти на волю, мы еще не знаем, думаем, чудо это, или придурь, или слабость, но это пройдет… Это пройдет…

Одно и то же снится третий год. Сижу в тонущей подлодке, тьма, дышать нечем, лампочка тусклая мигает, а я стучу молотом в корпус и ору: «Берег, Берег, я Тринадцатый, подорви меня на фиг, или спаси!» Но нет… Ничего не меняется. Проснулся, встал — и ночью то же самое. Вот тебе легче, по-моему. Ты по крэку не угораешь. Тебе не надо. И ты можешь сгореть в полете. Сгори, Олег. Терять нечего.

Толика начала трясти крупная дрожь. Мне подумалось, что кругом пожар, и что спасаясь из горящего дома он выскочил на чердак — темный и захламленный словами, ребристыми как чугунные батареи. Шальная мысль: а что если выйти из дома? Ведь совершенно без разницы, какой дом у вас — халупа в предместье Блатнянского или замок в Альпах. Внутри одно и то же.

Я замотал головой, стряхивая с себя эту мысль. Не то чтобы стало страшно — нет, это чувство давно перегорело; скорее я провалился в небо, как парашютист, увидел нечто невозможное, ни то, ни другое, ни третье, о чем так много слышал, но не испытал по-настоящему ни разу, то, что вообще не от мира сего, но было единственным выходом.

Тяжело говорить об этом. И легче ничего не бывает. Я хотел бы прислушаться к собственному сердцу, но слышу только удары сердечного молота в медный бубен Ничто.

Я хотел бы увидеть себя, но все, что я вижу — это мой двойник, размазанный по краю самой далекой галактики. Зрение заменил голливудский саспенс, тупой, параноичный, тягучий. Мы все больны. Все.

6

Сижу на корточках. Коля был прав. Чем не зона?

Четыре стены, четыре тоски и хавчик не лучше тюремного — пайка мозгловатой дряни. Кашка-парашка.

Покроши чеснока, чтоб не хезать метанием. Свобода…

Да, я могу пойти куда захочу, но только теоретически.

В Закутске вряд ли стоит переться куда не звали.