Дыхание

Майский день, именины сердца, солнце светит прямо в глаз. Страна припала к станкам, компьютерам, милицейским дубинкам и шприцам с героином, а я бездействую на мостике подводной лодки, увешанной рострами, и все это внутри антициклона несется куда-то в ночь. Прижатый сильным течением облаков, со мною летит Академгородок. Нам хорошо, и ровно врезаясь в волну, я щурюсь в упор лучам и отравляю воздух своей Примой. Все кучно, бычно, как обычно.

Выдох, вдох, чьи-то годы и месяцы. Матрос на палубе Земли, вибрирующий невпопад ее винтам, завихряющим планету в пространстве. Не могу заставить себя думать, что все это мне снится, хотя ментальный серфинг на волнах адреналиновых, по идее, содействует. Работа, героин, карьера, секс, геройство, бегство, бизнес, добывание денег, ломки, безработица, проблемы, конкуренты, забвение, борьба с другими и пьедестал почета — все это вещи с одной полки. Малодушная страсть, заставляющая требовать доказательств собственного существования.

Как бы там ни было, сегодня я чувствую простор.

Пространство. Мне даже не глубоко наплевать. Просто наплевать. Можно сказать, что я — выздоравливающий больной. Пробужденный. В семь утра. И я тотально не выспался.

Все это, как говорится, к тому, что меня разбудил брат мой Миша, или Майк. Так его звали еще в детстве.

Ему двадцать. Позднее дитя, позднее развитие, молниеносная реакция и талант считать деньги. Мой младший брат — стальная счетная машинка. Он ненавидит меня, мой, как он выражается, «пессимистический образ мыслей». Студент экономической академии. Зарулил в Закутск из Новосибирска, где жует Dirol своей науки, по каким-то делам и чтобы в очередной раз поглумиться над нищетой старшого брата. Любимый мамин сын. Пренебрежение ко всем, кто вне его круга. Это бывает в восемнадцать лет, но кто-то застревает. Колоссальные претензии к жизни. Я должен ему десять долларов, и это единственное, что нас связывает.

Не снимая черного плаща, он скучно побродил по моим апартаментам, скользящим движением пальцев коснулся кипы листов и спросил:

— Что, пишешь чего-нибудь?

— Пишу.

— Порнуху, поди?

Самая приторная улыбка в институте, должно быть.

— So what has gone down? — интересуется он. — Still got a blends?[9]

— I’m dog-sick.[10]

— OK. God-sick…[11] Представь, не ожидал услышать что-то подобное. А что Эдик? Уже покинул нас?

— Еще зимой.

— А чего приезжал?

— Не знаю.

— М-да. Ты, кстати, знаешь, как он о тебе отозвался?

Знаешь… По глазам вижу. Ну, сказал, что ты — гнилой желудок. Не перевариваешь здоровых идей. В Париже он, наверное, закрутел… Не то что ты. Чего ты погибаешь? Сначала эта желтая фигня, теперь — вонючая духовность.

— Духовность не может быть вонючей. Excuse me.

Байкал — единственное здоровое место. Только местные дубофилы типа тебя не знают, что со всем этим делать. С этим сиянием. А продать не удается.

— Достало все, — соглашается Майк. — А место работы тебе надо сменить. Или вообще убираться из этой страны. Все твои корефаны давно там. Один ты…

— Везде одно и то же.

Скрытое раздражение пробегает по его бровям. Он произносит певуче:

— Ты, кстати, читал «Черты и резы» Глоедова? Ясен перец, не читал. Вот это — круто! Это — литература! Клиповый монтаж, бешеная ротация! Глоедов, между прочим, всего-навсего Бодинетом пользуется. У него даже твоего браслета нет, а тему просек. Тираж — двадцать миллионов! А цена знаешь какая? Пять баксов за штуку. Прикинь, сколько он бабок поимел.

— Меня все больше настораживают твои геронтофильские ассоциации…

— Да ладно. Принесу тебе экземпляр. Денег у тебя один черт нету. Будешь подыхать, звони. Подброшу мелочи на аптеку.

— Премного благодарен. Set lost.[12]

Он усмехается. Огонь в глазах. Комсомольский активист. Светлое баксовое завтра. Know how. Don’t ask me. Но еще не все произнесено.

— Крутиться надо… Жопой шевелить, — тоскливо продолжает Майк. — Не подходит этот журнал — искать другой, третий, в Москву ехать. Пробивать, интересоваться. Ты ленивый стал какой-то. Живешь как растение. Точно мать про тебя говорит: стелешься. Это книжки, товар, он продается. Если писатель — так пиши, чтоб покупали. А не эти твои фуги. Ни фига не понятно. Не жрешь и мечтаешь. Вот и на завтрак у тебя — роман.

Я смотрю на его собранные под плащом слаборазвитые крылья. Похоже, наш родовой 3D-basis вырождается. Он даже не умеет летать. На сей раз Отец оставил нашей матери слишком много ее генетического 2D-материала.

Потому она так любит Майка.