Дыхание

— Послушай, Майк, я не сомневаюсь, что ты пробьешь свой валютный коридор. Получишь чековую книжку и счет в базельском банке. Женишься на богатой суке. Что дальше? Понимаю: тебе не хочется думать об этом — но что дальше? Молодость пройдет, захочется настоящих чувств, настоящей крови. Но ты останешься лохом, как сейчас, и это навсегда. Что тебе останется? Завести еще больше ублюдков, бесхребетных крыс, которые будут лизать тебе жопу, покупать еще больше денег, новые вещи, машины, дома, районы, города, континенты, планету, стать господом всех вселенных — что тогда? Или ты думаешь, что нормальная баба будет любить тебя за твои деньги? Или за тебя, или за деньги — но никогда иначе. Ты выбираешь фальшивый мир. Нет смысла тебя переубеждать. Просто хочу, чтоб ты был готов заранее.

Майк вновь усмехается сладкой улыбкой. Глаза как дно фарфорового блюдца. Солнце изливается в окне как одинокий глаз нашего Родителя. Его рука зачерпывает воздух, густо пропитанный звуками; мы повисаем в яме тишины. Меня начинает мутить. Лицо Майка покрывается змеиными пятнами. Щелкает электрический чайник. Вдруг все меняется. Он напрягает шею и открывает рот, рожая первый, самый трудный приступ артикуляции.

— Ты думаешь, у меня все ништяк?.. Я тоже с тоски дурею… И ты остаешься. Как все. Мой старший брат, а кругом — никакого просвета! Богу все равно, он все рассчитал. Его это устраивает! Я верю в завтра, Олег. Да, я верю, потому что завтра отменили. Надо гнобиться здесь, жрать всех, кого надо, а особливо кто не сопротивляется. Говорят: эта страна добрая, христианская. Херня! Мы любим только падаль. Если кто-то приходит, типа Сталина, и начинает нас иметь, все счастливы, потому что кровь закипает от ужаса. Наступает смерть, при жизни, и не надо ни о чем беспокоиться. Катарсис! И ты тоже остаешься. Гнобиться за гроши. Кланяться этим проституткам с чековыми книжками. Ублажать их потомство. Жрать это паскудство тарелками, и ждать, когда тебя положат на погосте и насрут на могилу. А я думаю только — купить билет и рвануть отсюда. К жизни. Или быть здесь повыше все этого… Да, это раньше смерть тебе обеспечивала билет в почтенное общество, хотя бы смерть. Сейчас — хрен-то там!! Они так разогнались, эти бизоны, что им даже смерть похрену. Ничего нет, ни верха ни низа. Ничего! только истерика: стебаться надо всем, что изменить не можешь. Не от силы, а от пустоты. Мы рабы изначально. Я думал, хоть ты сможешь уйти. А ты такой каменный урод, что сидишь тут и философствуешь.

Он закуривает. Длинные пальцы космета: дрожат. Он не сказал ничего нового. Мы из одной кунсткамеры. Страна обильно нас питает спиртом и формалином, тем, что наполняет наши вены. В сущности, мы вечны.

Обратно с пирамиды, в нижние сады. Кенотаф застыл на вершине. Кенотаф. Я часто повторяю это слово, когда полдень начинает подгнивать точно яблоко. Пусто. Четыре стены. Дух невидим. Неслышен, необъятен, но вполне отзывчив. Все, довольно.

Сегодняшнюю вахту я уже отстоял.

Вниз по широкой лестнице, в теплый воздух долин.

Чувствую колыхание пальм по берегу Инда, сандаловый дух раздвигает закутскую сухость. О боги смерти, сегодня у нас вечеринка. Доставайте свои вина. Вы сможете продолжить, когда я открою артерии. Пусть хлещет ум, пускай отрава выходит вместе с мыслями.

Надежда — пассивная форма желания. Ногти на ослабших пальцах, впившиеся в древо бытия. Вынуть копье из груди, пришпилившее точно бабочку. Теките, тките, кутите — со мной или без меня. Взгляни, Лаура: не за что ухватиться. Мимо проплывает денночь — ни свет, ни мрак. Смотри, как они безмятежны, осколки погибшей эскадры. Тысячи слов, тысячи грез, миллионы ответов.

7

Отдыхая на спине змея, проглотившего свой хвост, можно размышлять об этом странном эротическом символе или, доставая сигаретой до пепельницы a la conque, адресовать поклон хозяйке бесконечности Адитье.

Гибель богов случилась давно и растаскана в мифы; все тихо вернулось, избегая мантр и сутр, и я вспоминаю об этом так, словно это было не со мной. Тор и Один, все со мной, но где мой меч?

В водах южносибирского дня извивается ливень — кажется, первый в этом году, но точно не знают даже синоптики. На северном конце города — там, откуда дует ветер — мои друзья-берсерки чистят медвежьи шкуры свои, чистят ногти, перьевые корейские ручки и место на диске С, а я созерцаю златое кольцо на последней сигарете марки Dunhill. Дальше — только Прима. Вера в весну — это и есть вдохновение, а вдохновение — это Один, мой отец и рекламный герой Валгаллы. Днем, в сиянии богов, ночью, средь их плоти, я пью рубиновую горечь — чай, а мед поэзии все чаще остается вне сахара, ибо так здоровей и современней. Я хлебаю эту trash-бурду, смиренно наблюдая, как, откинув золотой псевдоним, сшибает окурки Иисус у мавзолея с надписью «Россия». Все боги со мной, но никого нет рядом.

11:28. День клонится в ожидание Егора. День визитов.