Дыхание

Я стараюсь избегать примеров бодрых душ по одной причине: в России наших дней бодрость часто несет на себе печать глубокого упадка, извращенности ума и деградации. Чем больше возможностей к просветлению, тем меньше просветленных. Вспоминается Коля, старый журналист. Ему 52 и выглядит он на 72, как положено каждому честному журналисту. Вместе мы трудились в одной биолого-почвенной газете, где все получали одинаково, по 50 долларов в месяц. Пил Коля немного, что в общем редкость для журналиста. У него была цель помимо работы. Он просто отбивал положенные строки в газете, не опускаясь до соучастия в обустройстве России или идейно-деловой возне. Коля изъяснялся исключительно в сослагательном наклонении. Он жил в нем. Насколько я понимаю, эта манера не связана с уклончивостью его характера. Напротив, она происходит из глубокого знания жизни — обстоятельства, которое он пытался скрыть в разговоре. Такова особенность его изящного стиля, разрушительно действующего на людей с южным складом ума. Он действует как удав, или как шахматист, если есть особая разница в тактике удава и шахматиста. Он захватывает все возможные варианты ваших вопросов и выворачивает их наизнанку. Его неспешная речь пронизана опасным родом понимания, когда твою мысль подхватывают еще в утробе мозга и вытряхивают на свет во всей ее первозданной наготе и глупости.

Будь он гэбистом или вором, то наверняка достиг бы огромного авторитета, но ему плевать на авторитет. Он мог бы стать бодхисатвой, ачарьей, гуру; в его тени можно было скрываться от света Луны, как под деревом джамбу; иллюзорная природа мыслей нигде не ощущается так просто, нигде не чувствуешь себя таким дураком, и нигде это так не очищает, как в беседах с Колей. Но все летит мимо. В его приемах есть что-то бессмысленно-заводное, как у игрушечных крокодилов.

Порой он бывал так участлив со мной, что весь разговор я проводил в ощущении: сейчас он начнет вербовать в стукачи, или гоп-стоп-команду, или в гейклубное членство. Позже стало ясно, что причина в другом. Просто он так устал и так взвинчен, что не может молчать, но от разговоров ему становится хуже.

Он обманывает себя, играя роль, натягивая на ад кромешный тонкий светоч идеала — недостижимого идеала сопереживания, почерпнутого, быть может, из фильмов советской эпохи. Как-то раз он спросил меня в своей манере, насколько я люблю жизнь.

— Пожалуй, что ненамного, — ответил я.

— Не надо бы опасаться худшего, — поразмыслив, ответил Коля и добавил: — Хотя… Не в стране дело, наверное.

— А в чем? В Боге?

— Если б он был, то лучше б его не было, — сказал Коля. — К чему мне этот надсмотр, когда и без того сплошная зона? Можно, допустим, volare cadente[8], но падать можно только до определенной черты, дальше Он не допустит. К примеру, ты умрешь, или рехнешься, а это равнозначно, по-моему. В любом разе ты попадаешь в Его руки. И это что — свобода? Бог — универсальный ограничитель воли. Он хочет, чтобы ты двигался только в одном направлении, а если ты не согласен, тогда получи гранату… И ведь все равно пойдешь куда укажут. Куда денешься с подводной лодки, а, волхователь?

Я не нашелся, что ему ответить. Коля безумен.

Естественно, я не уверен, что со мной самим все ОК.

Абсолютное присутствие, мир возможностей, которых я даже не касаюсь — это все, что можно сказать, чтобы другие поняли меня, не заставив мою мысль вкалывать в борделе представлений.

Грегуар озадачен моим состоянием. Он боится, как бы я не ушел в монастырь или умер. Раньше мы обсуждали проблемы и он находил успокоение. Но только не теперь. «Ты вообще где-то не здесь, — заметил он. — Но ты же здесь? Нет, это сложно. Знаешь чего: лучше сваливай из этой страны. Ну ее на фиг. Это все Россия, такие перевороты в мозгах, производит. Знаешь, как в песне: «Не остаться в этой стране…»

Который год — пустые вести. Перегорели свет и тьма.

Остались разговоры как воронка.

Неделю назад сидели с Толиком на скамье в Центральном парке, оцепенело глядя на облупленный фонтан, угасший задолго до последнего генсека. У парка плохая, типично российская судьба. Он возведен революционными еврейскими зодчими на месте Иерусалимского кладбища. Впрочем, царские подданные тоже были непростые люди, устроив кладбище на самом высоком холме в центре города.

Толик выбрал место случайно, как собака вынюхивает навоз. Прищурив глаза и по-блатному цыкая, он начал с того, что наш однокурсник Дарик сошел с ума.

«Плохо ему стало», — так выразился Толик, дребезжа старушачьей наркоманской интонацией. Дарика увезли в бывший Александровский централ, где содержат безнадежных больных.