Дыхание

Лаура заболела в ночь лунного затмения, когда настал Новый год по китайскому календарю. Я проснулся ночью от воя ветра и дребезга стекол и едва не задохнулся от ощущения цельности бытия. Открыв оконные рамы, я впервые за много лет почувствовал себя дома. Густая белая мгла вращала пространство. Гнулись сосны, ничего не было видно — лишь ночь и бешено живая, цельная, теплая снежная буря. Этот мир предшествовал городу, и чтобы вернуться в него, не нужно мнение окружающих. Это есть, было и будет, а все остальное — аренда. Как было бы легко сегодня, сохрани я то открытие, оставив в себе волну глубокой мглы, бросавшейся в окна. Но настало утро и ветер впитался в снежные поля горизонта. Нет лунных затмений, пауз, молчания и надежды. Лаура вновь здорова; водопроводчики включили воду, компактно шумят турбины электростанций, граница на замке, пожарные видят приапические сны и милиция обмывает звездочки на погонах. Вновь торжествуют асфальтовый порядок, видимость и смерть, а я сижу в своей целле и порождаю строки о счастье. Сизый дым тяжело лежит на потолке. Ясно чувствую, что она в бешенстве отвергнет этот бред, то бишь нечто тревожное и непонятное.

Тем более, что в писании слов на эту тему я разбираюсь не лучше, чем в экономике. Положив ручку параллельно строке, откидываюсь на спину. Счастье, мы счастливы, совершенно счастливы. Тема засосывает как болото. Не знаю, как выбраться из этой поэзии зрелых исканий.

Отвлечься. Смена тем, но не занятий. Нужно закончить статью для «Новой Закутской Газеты».

Название мне не нравится: «Лев Толстой как зеркало русского индуизма». Пожалуй, надо подумать о другом заголовке. Нынешний обращает к постмодернистскому восприятию, а мне порядком осточертел постсовковый постмодерн. Еще сигарету, еще глоток чая — и в бой. Вылови эти строки в своей голове. Выпусти в аквариум бумаги.

…Несмотря на нападки Бунина, намекавшего на животную витальность и безумие графа (ибо то и другое для эротомана и матерщинника Бунина было явлением одного порядка), следует признать, что в конце своего долгого существования Лев Толстой пришел к утверждаемым Ведами ценностям. Его последний уход, повлекший тяжелую пневмонию в условиях русской осени, знаменовал окончательную стадию жизненного цикла писателя — стремление к уединению и медитации. Он отказался от роли проповедника; простолюдины никогда не понимали его, интеллигенция прокляла, как обычно заигравшись в свои забавы; церковь отлучила. Его (точнее, ведический, а позже христианский) постулат о непротивлении злу насилием взбесил все темное быдло, что считало и считает себя средоточием света на земле. К такому логическому (или логичному — надо подумать) финалу пришел писатель Лев Толстой, первое и последнее зеркало русского индуизма. Повтор не является веским основанием, но что-то совершенно не хочется менять название. Да и какая разница, в конце концов.

Дневной ноктюрн. Чего-то проблеск…

Масса, стремящаяся к форме, толстые лапы пресной волны, охватившей город — и город словно бледная медуза — наплывают в вакуумном спокойствии, с каждым ударом сердца. Я должен что-то с этим сделать, хоть уже и не боюсь, что это может что-то сделать со мной.

5

2:13 ночи, а все уже опостылело. Худшее время моих суток — утро, с 10 до 15. Утро я отдаю работе.

Если бы не работа, я вставал бы лишь почувствовав себя отдохнувшим. Так случается нечасто. Господа Владельцы требуют полной самоотдачи, но оплата по местному тарифу: три цента строка и лимит на гонорар — 200 долларов. Я обязательный человек, склонный намертво зацикливаться на установках, хоть и борюсь с этим всю жизнь, но в итоге всегда теряю сон, чтобы не проспать или не упустить что-нибудь. Что бы там ни было, после 15 часов я никогда не работаю на редакцию. Сегодня я отобрал у себя три часа запаса неизвестно зачем.

Слипаются глаза. Возбуждение от процесса письма исчерпало ресурсы. Бесит мысль о том, что проснувшись, я не вспомню о своем нынешнем кошмаре.