Дыхание. Книга вторая

Не могу не упомянуть нескольких слов и о моей матери. Будучи натурой свободолюбивой, она ещё в раннем детстве, увлечённая советами, данными в Книге Редких Замш, стала развивать в себе особенные, маловстречающиеся искусства. Прежде всего она увлеклась запоминанием запахов, внюхиваясь в руки и кожу встречных гуляющих, а наравне с ними и всего окружающего, живого и животворного. Так она научилась определять многочисленное из случившегося и происходившего по запахам, исходившим от человека, – и я неоднократно становился жертвой её необыкновенной усидчивости, не в силах противиться её желанию обнюхать меня. Отчасти благодаря этому она побудила меня к крайним степеням откровенности в описании моих фантазий, ибо её свободолюбие не желало ограничиваться одними моими снами. Наряду с этим она овладела не менее ценным искусством различать формы и предметы по звуку, отражённому от них и ощущаемому кожей, что позволило ей овладеть искусством ориентирования в темноте. Лишённый этих даров, я, наравне со многими другими, лишь тоскливо воображал их в многочисленных неудачных сочетаниях – в то время как она полноценно наслаждалась последними, издавая по ночам высокие отчётливые звуки. Во время наших прогулок она нередко нарушала созерцательную звёздную тишину подобным же образом – и, охваченный восторгом, я предчувствовал близость, кою она поведает мне в своей неописуемой манере ачарты. Её грациозные губы почти пылали горячечными имами, и, делясь со мной самыми яркими из них, она чрезвычайно возбуждала мою стеснённую фантазию попытками вообразить их невидимое движение и ощущение во всей полноте. Разговаривая вслух с собой, она не придавала значения, различаю ли я внутренний смысл её амшевого языка – со временем я обучился понимать вкладываемые ею значения, кроме тех случаев, когда они касались недоступных мне запахов и кожевому слуху. Позже – лишь много позже – я приучился понимать последнее как приступ неудержимой откровенности, желающей поведать мне свои внутренние стихии. Наделённая широчайшей полнотой природных чувств, прихотью природы она упустила их мужскую часть навсегда – я же был для неё надеждой восполнить последние отзвуками, издаваемыми поверхностью моей кожи, бывшей в её полновесной власти, особенно весной и ранним летом. В ответ она неумолимо соглашалась на ответное всепознавание, олицетворённое двумя сросшимися пальцами её левой ноги – признак сросшегося с любовью всематеринства.