Дыхание в унисон

Конкурс в городскую школу действительно был, но в основном это был конкурс родителей, так что доктор Быстрицкий надел парадную форму со всеми боевыми наградами и с первой попытки перевел Соню с начала нового учебного года в городскую среднюю школу. Неожиданным подарком оказалось, что школа находится на улице Шопена. Соня не сразу узнала, что этого Шопена звали не Фридерик, а Иоахим и был он не композитором, а просто каким-то польским денежным мешком, сто лет назад или больше построившим несколько домов на этой улице. «Я учусь на улице Шопена» — в пятнадцать лет это имеет значение, и Соня никак не может понять, почему мама с папой как-то довольно равнодушно отнеслись к такому яркому событию в ее жизни. А маме с папой просто не до того, их даже дочкины школьные успехи не так уж волнуют на фоне всего происходящего в жизни… Однажды они молча приняли решение, что проблема, осложнившая их жизнь, если не забыта, то уж, во всяком случае, исчерпана раз и навсегда. Да и сама жизнь со всеми ее большими и малыми событиями четко высветила истинные масштабы событий. Какие, право, это все пустяки — «любит — не любит», «помнит — не помнит»! Все живы, все на своих местах, семья цела — вот оно, истинное счастье. Но, как ни запирай двери, хоть на семь замков, от жизни не спрячешься.

Между тем очень медленно, почти незаметно, все же укрепляется в местной практике советский уклад. Формируются колхозы и начинают действовать на удивление успешно. Понемногу появляется еда в магазинах. С очередями, не всякий день, но все же можно что-то купить помимо базара. А обозы уходят в прошлое. Из множества постоянных продавцов долго потом Фирочка вспоминает немолодых уже мужа и жену. Он высокий, худощавый, с пышной курчавой бородой и угольными глазами, вроде бы нетипичная внешность, но, говорят, и этот тип встречается. Она — полная противоположность, светло-русая, синеглазая, ширококостая. Фирочка всегда старалась купить у них творог, масло, сметану — такой вкусноты никогда прежде не пробовала. Потом эти люди как-то в одночасье пропали из виду, а спустя время обозы и вовсе исчезли.

Прошло много лет, давно уже забылись эти экзотические подробности на фоне других, более глобальных событий. И в какой-то тусклый день в дверь к Быстрицким постучался худой и сутулый старик с потухшими глазами, с котомкой на спине, тогда много таких бродило по улицам, Фирочка видела.

— Наверное, вы меня не помните, но все же посмотрите внимательно, — просительно произнес он с сильным польским акцентом. Голова старика подрагивала, пальцы руки, придерживавшей котомку, тряслись, серая, словно присыпанная пылью жидкая бородка торчала вперед, но что-то было такое, что заставило вспомнить. Может, гордый высокий лоб, может, линия губ?

— Пан Болек! — ахнула Фирочка.

— Так, пани докторόва, — тут же перешел он на польский, — то я естэм. Позвольте мне попросить воды и, если можно, посидеть тут у пани пару минут, устал.

Фирочка засуетилась, позвала старика в комнату, усадила к столу и начала разогревать суп, видно было, что гость голоден и утомлен. А она, собирая ему поесть, вспомнила, как ее мама подкармливала стариков в голодное время ее детства. «Господи, почему плохое не уходит, уходит только хорошее?» — горестно подумала она.

Старик, вежливо вернувшись к русскому языку, чтобы Фирочке было привычнее, рассказал их с женой историю, крошечный сколок истории страны.

— Хозяйство у нас было налаженное, работали на совесть, вы ведь помните, наш товар все хвалили. А счастья не было. Нет, было, но очень недолго. Был у нас один сын, здоровый, красивый, звали Вацлавом. Учился, трудился вместе с нами, жену привел в дом хорошую, моя хозяйка ее приняла как родную дочь. Пришло время — девочка у них родилась, внучка, значит. Какого еще счастья людям надо? Жили и радовались. Только в недобрую ночь пришли к нам искать «лесных братьев». А мы с ними и не знались. Ну, слышали, конечно, все слышали, но никогда не помогали, еду им не носили, в дом не звали. Видно, кто-то позавидовал, что крепко живем, и донес, у нас, знаете ли, народ тяжелый. Вот добрые люди, пока бандитов искали, нашего Вацека и его Гелю постреляли, да и ушли, еще из продуктов, что нашли, забрали — сыры, бекон, муку. Похоронили мы молодых, оплакали и остались с маленьким ребенком на руках, стали думать, как жить дальше. Только добрые люди за нас все решили, нам и подумать не дали, — голос старика звучит ровно, без интонаций, понятно, что все давно выгорело и остыло, просто история давних лет. Только два слова — добрые люди — произносит он с непередаваемой интонацией, в ней и привычное горе, и привычный страх, и что-то еще, что позволяет увидеть в немощном и нищем старике несокрушимые достоинство и стойкость.