Дымчатое солнце

Скловский мог сорваться без объяснений и мук совести, мог накричать или залить холодным презрением, не выходя за рамки своего мрачного, но устойчивого свечения, обожал ощущение себя всесильным. Он не мог и не хотел высказывать эту непонятную потребность сеять добро, которая порой все же взыгрывала в нем. Она ничего не сулила и даровала лишь беспокойство и расходы, но, видя голодного ребенка, Виктор подавал ему хлеб. Общественная деятельность претила ему, мысль о том, чтобы общаться с неблагополучными людьми, коробила и заставляла уходить в тень даже несмотря на желание и возможность быть полезным. Но в войну, в разруху и разметанность гражданского переустройства все было иначе, и никто не был виноват в своей бедности. За его спокойствием и уверенностью в себе скрывались пренебрежение к другим и бесчувственность. Как человек, лишенный чувств, может понять, чем бредят другими и что ими движет? Потому не боится их ранить. А, впрочем, ему все равно.

20

Инна Скловская до замужества и обеспеченной представительной жизни хлебнула гражданской войны. Было голодно, но проявлялась вера в лучшее, а вдохновляющие революционные песни то и дело неслись из раскрытых окон с побитыми стеклами, в которые зимами вовсю сифонил замороженный воздух. Мать Инны, происходившая из мещан, с трудом передвигалась, другие родные кроме сестры погибли в вихре бойни. На Инну обрушилась необходимость кормить себя и мать. Имея образованием лишь гимназию, она не могла устроиться на службу, да и оплачиваемой работы, по правде говоря, было не так уж много. Такой нелепой выглядела разруха после относительно спокойной царской юности с гимназиями… Вспоминались где-то в полуснах, полу проекциях, как девушке – ее матери зашнуровывали корсет у окна, она заливалась безмятежным смехом молодого сильного существа, и гроздья ее волос покрывали, щекоча, щеки и ключицы, бархатно прикасаясь к ним.

Инна по ночам шила обувь, нужную всем, потому что заводы стояли, чтобы утром, проспав катастрофически мало, пойти на рынок продавать ее. Летом она была избавлена от постоянного холода, въедающегося под кожу, паразитирующего на трескающихся губах, но необходимость в дереве была насущна круглые сутки – на нем готовилась еда. Поэтому нередко дни на вокзалах начинались с того, что толпа худо одетых женщин жадно высматривала, как извозчики сбрасывают с повозок досаждающе тяжелые бревна. И затем изможденные непрекращающимися заботами о пропитании, стиркой и готовкой, отсутствием даже необходимой одежды женщины с желтыми лицами через весь город растаскивали на своих горбах неподъемную ношу.

– Такова изнанка войны, пока мужчины погибают на поле брани. Только вот мало кто знает о немом подвиге защищенных тыловиков, не о них слагают легенды, – говорила Инна, когда уже стала замужней женщиной.

Из преддверия двадцатых годов помнились обшарпанные дома, непрерывный голод и всеобщее почему-то, невзирая на смерть и войну – такие были наивные – веселье, доходящее до абсурда и безрассудства. Будоражащие ходы маршей, почти устрашающие шеренги воодушевленных людей заменили эпоху танго. Спутанную эпоху, мало чем проявившуюся на бумаге истории, от которой фотографий и свидетельств осталось меньше, чем от последующих, потому что была она первой эпохой в разрушенной, но потихоньку восстающей из пепла стране Советов. Стране в своем времени великих катаклизмов и великих достижений. Человек стал свободен, но оборотился в винтик гигантской устрашающей все континенты социалистической машины. В шахтах добывали уголь, клали в грязи рельсы, а на заводах плавили металл. И все это в поту, на общее благо, что ослепляло и объединяло. В прежние времена эти люди загибались под помещичьим хомутом, теперь гробили силы на тяжелой работе. Но зато могли учиться и отдыхать, создавать быт и покупать личные вещи.

Затем была встреча со Скловским, воюющим на стороне пролетариев. Потрепанный, заросший щетиной солдат в стерто-зеленой форме обезоруживающе смеялся и балагурил, словно юный кадет. Семья его была уничтожена в городе, куда он вернулся на побывку, и случайное знакомство с юной девушкой скрасило тоску неопределенности будущего. Какое-то время разрез между прежней пышно-нищей эпохой, между манерностью царского режима, его церемониалом и отсталостью по сравнению с западными странами вызывал дискомфорт. Но гибкость человеческого восприятия позволила им перепрыгнуть через эту яму. То, чему их настоятельно обучали родители, оказалось стершейся фикцией, бесполезным набором наставлений. И новое время, невзирая на свою потрепанность, сулило свободу и счастье посредством нее.