Дымчатое солнце

– «Мысль изреченная есть ложь», дорогой. И то, что ты говоришь, неправда, – Владлена подумала, что вот-вот заплачет, и мысленно отвесила себе пощечину. Почему она сидит здесь и слушает все это?!

– О нет, сударыня, правда в моих словах есть. Естественно, не вся, поскольку так просто не бывает. Это я уже пытался донести до тебя. Но у тебя же есть сформированное и неоспоримое мнение на все. Неправда ли? – он едко усмехнулся. – И, если хочешь сказать, что я мщу тебе и злоязычу, выставляю тебя хуже, чем ты есть – да, это правда. Теперь не удастся тебе ставить это мне в упрек, я же признался, – он откинулся назад и дико захохотал. Владлена ненароком подумала, что он спятил.

– Ты был другим до войны, – ответила она только.

– Все были другими до войны. На человека влияет абсолютно все. Но надо отдать тебе должное, ума у тебя всегда хватало с избытком, – швырнул Владимир, в душе признавая ее правоту. – Только вот направляла ты его не в совсем нужное русло.

Зачем он говорил все это? Пытался переубедить. Тщетно, смешно, к чему спорить? Все равно каждый останется при своем. А душу обнажать только перед родными людьми стоит. Владимир почувствовал раздражение. Ему умирающие в госпиталях товарищи в сотни раз дороже этой замаскированной дряни.

– Ты делаешь из меня какого-то монстра. Я больше не желаю это слушать. Дело твое, как ты относишься ко мне. Катись к черту, – сказала Влада с видимым спокойствием, хотя внутри ее мысли кипели и метались. Впервые на нее отваживались нападать так явно, да еще после того, что она позволила… Эмоции, которые она пыталась собрать воедино, оказались расколоты.

– Да-да, дорогая, ты, верно, думаешь, я оказался недостойным твоей благосклонности. Ты всегда говоришь такие правильные, такие верные и стойкие, честные слова… – устало уже проговорил Гнеушев. – И я даже в чем-то по-прежнему соглашаюсь с тобой. Но в последнее время не могу отделаться от мысли, что ты невероятно бесишь меня своей крепостью, неспособностью перешагнуть через принципы, за которыми тебе удобно прятаться, осуждая всех и вся и думая, какая ты прекрасная и сильная по сравнению с этими порочными людьми. Где-то очень глубоко в душе, так глубоко, что ты сама не понимаешь, тебе нравится это чувство, как и всем людям, обличающим несовершенства других. Чувство, что ты несоизмеримо лучше. А выплескивается оно лишь в этом снисходительно-ироничном отношении к падшим, таком стойко-моральном, без всякого злорадства… Таких, как ты, действительно стоит бояться. Ты будешь стоять над умирающим, и, вместо того чтобы помочь, начнешь морализаторствовать и припоминать, что и когда он сделал не так. А на войну ты пошла и людей лечила, потому что это был твой долг, а с ним не поспоришь. Даже несмотря на всю свою развитость и правоту ты дрянь. Я больше не желаю ни слышать, ни видеть тебя. Никогда. Я бегу от тебя, как от проказы с силой, пропорциональной той, с которой прежде тянулся к тебе. Ты избалованная и изнеженная, что немыслимо в наше время, где люди должны объединяться хоть не для социализма, так оттого, что все бедны. Ты не имеешь права высказывать свои критические суждения о тех, кому в жизни повезло меньше тебя. Другие не имели ни твоих возможностей, ни даже питания. А ты с видом знатока толкуешь об этом, не позволяя себе ни минуты на жалость или даже задумчивость, мне противно слушать тебя. Ты не сильная, а ограниченная. Сила не в том, чтобы с непроницаемым видом осудить людей в их проблемах.

Влада не любила говорить много о других, поэтому просто не могла сформулировать такой же поток в ответ и ударить тем же. Весь ее устаканившийся дофронтовой мир летел к чертям, подгоняемый ртом этого взъерошенного мужчины безумного вида. «Я ведь не плохой человек, то он мелет?» Негодование ее было так велико, что она даже не бросила напоследок испепеляющее словцо, а просто ушла. Он еще пожалеет! Говорить такое… Он сгнил изнутри, как она не заметила раньше? Пропащий… А что она натворила, как ранила свою гордость! Пульс обоих бушевал.

Распутная, раскрепощенная, почти скандальная, слегка насильственная сцена предшествовала этому, и Владе стало больно. С отчаянием она схватилась за последний в войне источник блаженства. Чувства обострились, образ мыслей преломился. Она не полюбила его за это время, подпираясь прошлым, не оценила человека, который никогда не выходил на передний план, но была как-то по-особенному благодарна ему. Хотела осчастливить их последние, в этом она не сомневалась, дни. И вот чем он отплатил ей! Его ликование, ощущение победы, животная похоть, столько лет тлеющая по отношению к этой удивительной и одновременно отталкивающей девушке, пролились наружу, а она лишь смотрела будто со стороны и не хотела остановить его. Причиняя боль, граничащую с исступленным наслаждением, он словно играл ей, и примерка на себя роли жертвы была Владе непривычна и неприятна. Ведь такой была мать, а она не хотела повторения ее судьбы, попутно ополчаясь против слабых, а то и просто добрых людей.