Дымчатое солнце

Владимир молча смотрел, как она, слегка спеша, что придавало жестам некий налет изящной оскорбленности, собирала свои вещи и бешено – гордо не смотрела в его сторону. Присутствие духа на миг изменило ей, Владимир никогда не видел ее вне спокойного или ироничного, царственного настроения. А он мерзко усмехался, и она не могла разбить его выражения. И как-то ему стало противно, что он так скрупулезно высказывал ей свои соображения, почему ненавидит ее.

Она была развита лишь для своей среды, в сравнении с теми, кого Владимир знал всю свою жизнь. Это не могло быть лучшей рекомендацией. Сначала Владимир не предавал значение исповеди Жени перед его отбытием на фронт, только сочувствовал ей. Потом до него дошла вся трагедия этой женщины, и это стало переломным моментом. Поэтому, должно быть, он так напал на Владу сегодня. О Евгении он часто вспоминал теперь – так точно она, не быв на фронте, описала то, что ждало его.

«Мировоззрение должно расширяться как от понимания плоской Земли до величия Вселенной, так и в толковании политики, искусства, философии», – сказал как-то Виктор, не понимая, должно быть, до конца, удивительно глубокого смысла своей скорой и непримиримой фразы.

– Ты так много хочешь, требуешь от других… Что однажды проснешься и поймешь, что никого и ничего уже не осталось. Они не выдержали твоих завышенных претензий, – тихо озвучил Владимир свои мысли, когда Владлена уже взялась за ручку двери.

Сказав это, Владимир задумался. Как-то странно получалось – ведь у него самого были завышенные претензии. И он не мог знать, что будет с ней, с какими людьми Владу еще столкнет жизнь. Может, она будет самой преданной женой, жизнь – лотерея с миллиардами возможных исходов. Душа чужая непостижима, как и жизнь в целом…

Снежинки самозабвенно отдавались пустой замерзшей земле. Владимир смотрел, как Скловская отдаляется от дома. Он поморщился и отошел от окна, согнувшись. Непривычно белая для военного времени рубашка резала ему глаза. Люди, как бездомные звери, прятались в каких-то полузаброшенных домах. Все это отдавало безысходностью и в то же время романтикой.

5

Все пороки от неверных внутренних решений и изначально неправильного мировоззрения. Подсознательно Владимир знал, что Влада не во всем неправа, и он тоже лицемер. Исходя из своего видения, он защищал насиженное местечко, боялся, что его внутреннее поле опять поколеблют ее взгляды, снова он будет мучиться и искать корень бед в себе. И посмеивался над собой. Наружу страх выплескивался лишь раздражением. Владимир пришел к выводу, что надо искать внутри себя, может, удастся избежать чего-то нелицеприятного. Раздражение, может быть, и свидетельствует о скрытом согласии, но уж точно не в каждом случае. В себе покопаешься – найдешь то, открытием чего уже не повергнет тебя противник.

Что-то со временем ускользнувшее, от чего мучительно тянет на дне души, от чего горько и паточно одновременно, что вызывает улыбку несмотря на огорчение, охватило Владимира. С Владленой уходила эпоха его жизни, и, как бы ни было приятно, он чувствовал опустошение от освобождения.

За всей мишурой притягательной элегантной семейки с их поражающе упрятанной, упакованной надменностью Гнеушев как-то не сразу рассмотрел Женю. Быть может, потому, что она близка была ему, а добрые люди в душе чувствуют собратьев и не слишком ценят их, считая чем-то разумеющимся… Для других она была шиком, красотой, запрятанной в вуаль шпилек для волос, яркой помады, тепла и яркости, а Владимир, интуитивно видя ее насквозь, не желал сближения с ней. Он был лишь мальчишка, вытаскивающий в детстве занозы из немытых ног, и его тянуло к людям, говорящим точно, тонко, подмечающим малейшие промахи других и без злорадства, но отнюдь не добро освещающим их. Порой в душе он понимал, что что-то с ними не так, но осознать, что именно, не мог, дальше и дальше втягиваясь в эту трясину. Подумать только, сейчас Женя находилась в шкале его внутренних приоритетов на недосягаемой от Влады высоте, а когда-то была всего лишь ее несчастной мачехой.

Со всей необратимой абсолютностью понимая, пронизывая то, что связывало его с семьей Владлены, Владимир не ужаснулся. Давно он подозревал, что к чему, и только обрубленная войной мягкость и вера в людей, в вечные идеалы не позволяли ему прозреть чуть раньше. Когда Влада осуждающе косилась на кого-то и корчилась в усмешке, которая теперь была ему отвратительна, Владимир полагал, что она права, что зрит глубже, чем он. И теперь думал лишь о том, как легко поддался ее мировоззрению. Мнения его отнюдь не были недостаточно прозорливы – он лишь утопал в гранях неизмеримо более высоких, чем Влада… Но тут Владимир поежился – девушка, которую он любил столь ревностно и преданно, отнюдь не плохая, по-прежнему была выше многих в его глазах. Только вот сближаться с ней и дальше пронзать себе душу ее присутствием он не имел никакого желания. Владимир осмотрелся. В комнате стало тихо и сумрачно, а он словно выпал из времени, раскрошился, разбросался в нем.