Дымчатое солнце

Она удалялась от дома в полном недоумении, смятении, похожем на ветер, лохматящий ее неубранные волосы. Петляющей цепочкой терялись в неопределенности марта ее следы. А темный ветер свирепел, драл стены рядом. Заблудившиеся, заплутавшие они были в зловещем волшебстве прошедшей ночи.

Капли потрошили волосы Влады, рассеяно выбивающиеся из-под берета. Водные струи вырезали лицо скатывающейся водой. Инцидент скупого по-зимнему утомляющего утра заставлял задуматься о вечном, страждущем. Тянул сырой ветер с горизонта, рвал одежду и бередил потаенное, ценное в сердце. Опускала отступившая ночь словно в синеву древних напевов и преданий. Вдаль мутными призраками уходили мерцающие от серости горизонта прибитые деревья.

Шла она по сугробам, подтопленным мартом, и в поношенную обувь ее заливалась противная влага, а шаги сотнями пузырящихся искр разлетались при прикосновениях к воде. Владимир смотрел на это без всяких эмоций. Ему больше не хотелось оберегать ее, знать, где она и что думает, как бы отозвалась на этот его жест или поступок. Владимир почти с безразличием, сдобренным пресыщением, смотрел, как Влада изгибается, чтобы не упасть, как незримо поворачивается к окнам. Он не торжествовал, но и не винил себя. Поступок его был осознан им до Абсолюта, каждая мысль и проявление ее было закономерно, он не считал себя подлецом. Наверное, Владимир постиг, что просто захотел отдачи за годы, когда был в ее власти, когда мнение ее, даже противоположное его убеждениям, тщательно рассматривалось и мусолилось им в попытке выяснить, кто прав. Сейчас же он без облегчения даже, настолько все стало безразлично, понимал, что правы были оба и никто, как и всегда в каких-то метафизических вопросах, что Скловская способна любить, быть преданной и доброй, только вот не для него. Мягкость его былых суждений никак не мешала всегда быть и оставаться человеком большой гордости, которую Владлена, как ни странно, не понимала. Владимир прижался к влажному от моросяще-крапающего дождя стеклу и вспомнил вдруг, что имел ввиду Тургенев, вставляя в уста Базарова слова, которые не подтверждала действительность. «Думать и делать ой какие разные вещи», – по инерции обсасывал он, превозмогая телесное изнеможение и позволяя изнуренному, но лихорадочно крутящемуся мозгу гнуть свое, изгаляться над ним воспаленными мыслями. «Отключись уже, скотина!.. Да, все люди лицемеры, лицемеры перед собой. Они настолько не осознаются, не роются в себе, что готовы вот так же поступать, как Базаров, как Влада, как я, как все… Я-то не лицемер? Смешно… Столько лет гоняться за этой дрянью. Да и не дрянь она вовсе, живет каждый как хочет. Только вот не нужно было любить ее». Для истинно любящего она будет открытием, вдохновением, самым близким существом, будет отзываться тем же, будет нести ему добро и свет… Будет ли? А он просто не тот, да и она не та. «А есть ли эта та? Да и черт с этим».

Телесная близость остудила его пыл, Гнеушев понял, что Владлена такое же животное, как и все остальные. Подобное между двумя истинно любящими существами укрепляет союз, сочит его новыми красками и вкусами. А, поскольку его раздражение к Владе лишь нарастало в последнее время, он не испытал ничего, кроме скупого, до смешного быстрого и однобокого удовлетворения физического характера и мрачного злорадства, что эта неприступная во всех отношениях едва ли не безупречная девушка дрожала от боли и жажды неопознанного под ним. Совершив абсолютно обычный акт, он самоутвердился как мужчина, и сознание этого не могло не наполнять его расслаблением и чем-то приятным, похожим на самодовольство. Владимир не винил себя за эти чувства и не выискивал в своем поведении белых пятен. Он не желал быть безупречным и даже гордился, что не позволит больше так одурманить себя. Владимир догадывался, что не стал для нее близким настолько, чтобы она прощала его слабости. И прежняя обида даже теперь отдавалась в его налитом размышлениями сердце.

С улицы веяли невыразимые запахи юной весны, не весны даже еще, а ее преддверия, не затронутой зноем или тленом красоты. И неожиданно Владимир испытал наслаждение, невиданное, несколько лет им уже позабытое. Это было освобождение. Словно в сотни раз усиленное ликование и облегчение от выпускания из рук давно тяготеющего груза, придавливающего, не дающего думать ни о чем кроме него. Неопрятные слова вносили некий сумбур в и без того разнузданные мысли.

Какая-то несовместимость преследовала их, и при всем интересе с обеих сторон, при всей схожести взглядов и механизмов чувствования они, соприкасаясь, притираясь до крови, не могли создать нечто по-настоящему стоящее, притягиваясь и отталкиваясь всякий раз.

Раньше он щадил людей, размышлял, вправе ли он…