Дымчатое солнце

Скловский, следуя туда, «откуда нет возврата», совершенно поразил Женю своим звериным преображением. Не осталось ни капли нарочитой небрежности в движениях и манерах, сквозь которые просачивалась издевательская элегантность и абсолютное сознание собственной исключительности, выраженное лишь в холодной сдержанности. Лишь агрессия и страх, точно обостренные уже открытой раной. Таким Женя никогда не видела мужа. И ей поистине стало страшно даже теперь, когда угроза его расправ, о которых она имела лишь смутное представление чуть ли не на интуитивном уровне, миновала. Он мог, это она знала всегда. Но до сих пор умел удерживать себя, пусть и пропускал в повседневности эту возможность. Сейчас же он, наверное, холоднокровно убил бы ее, сумей дотянуться.

– Перееду в ленинградскую квартиру теперь, – сказала Женя после того, как из апартаментов исчез владелец, – если ее уже ловкачи к рукам не прибрали… У Вити не останусь – неправильно, да и совесть гложет.

– Что неправильно? Вот снова идиотизм принципов – она тогда государству отойдет, перед кем благородствуешь?

– А как же Юра? Он ведь ее единственный владелец по совести.

Владимир раздраженно повел плечами.

– Честность не стоит путать с идиотизмом, – ровным голосом сказал Владимир.

– Никто и не путал. А еще не надо путать подлость и инстинкт самосохранения.

– Это и так почти одно и то же… А ты вполне имеешь право жить здесь.

– Отправив Витю в лагерь? Володя, признай, нам повезло, что его вовсе не расстреляли… Сыграли свое его связи. Я и так чувствую себя грязной…

Владимир закатил глаза, нетерпимо вздохнув. Его порядком пресытили эти разговоры.

– Я написала Юрию, – виновато продолжала Женя, заметив его реакцию. – Отправила несколько писем по предполагаемым адресам… Потому что понятия не имею, где он сейчас. Война кончилась, и он должен уже вернуться…

– Что же этот молодчик делал всю войну? Небось, ползал на брюхе по лесам против наших партизан или переметнулся на сторону перебежчиков, этих мерзавцев без совести… Перебегали чаще перед большими боями, когда риск погибнуть в атаке пересиливал чувство страха перед противником. Этих я понять еще как-то могу с натяжкой. Но по идеологическим соображениям… Они не люди уже для меня.

– Володя!

– Он же сам не раз говорил, как терпеть не может Советский Союз. Как бы там ни было, такое притворство вовсе не выглядит бравым, а смахивает на предательство после всего, что эти творили с нашей нацией.

– Ужасно…

– По мне, так его выходки никогда не внушали уважения. Только кретин мог обмануться их истинной подоплекой показать себя ярче и отделиться от «массы». Якобы он симпатизировал меньшевикам и хотел возврата интеллигенции, демократических свобод… Да только не туда плясал, в сторону куда-то, как всегда в таких случаях. Все эти последователи перевирают изначальное учение, которому поклоняются. Когда речь пошла о настоящих потрясениях, наша «забитая масса» проявила себя более чем достойно, отбросив там какое-то неудовольствие. А он вошел именно в число изгоев и крыс несмотря на все свое красноречие. Со всем своим недоделанным лоском. Мы ведь не за Сталина воевали, Женя, а за родные деревни.

Женя опустила веки. А ведь она тоже в свое время попалась на эту удочку, оправдывая Юрину непохожесть и отступление от себя.

– Я не могу это понять никак, даже памятуя о репрессиях. Они ведь над земляками изгалялись… Не могу, и все. Я никогда не был безмозглым поклонником Сталина, но… Лучше бы застрелил себя, чем пошел служить им. Ведь их ненавидели обе стороны, предателей…

Женя не нашла, что возразить. Так сформировалось и ее мнение на этот счет. Это случалось, когда ее неоформленные недоразвитые суждения, не вылившиеся еще в мнение, натыкались на ровные подтвержденные фактами аргументы.

Через некоторое время она попросила Владимира рассказать что-нибудь о войне. Он нехотя согласился.

– В начале главным тезисом их пропаганды было то, что Россия готовилась нарушить Пакт о ненападении и кинуться на Германию первой. Многие фрицы тогда верили и гордились, что опередили Сталина. Потом, конечно, они поняли, что мы сами боялись нападения и, учитывая состояние вооружения и командного состава на момент начала войны, едва ли отважились бы на это. Ясно, что и машины для нападения производили, но по мне это была вынужденная мера. Любая война ведь требует нешуточных ресурсов и отбрасывает в развитии… Здорово мы им по носу дали, и мне не жаль ни одного убитого бюргера. Каким бы он ни был человеком. Они за все поплатились. Здесь речь идет уже о слитом массиве, о стране, нации, навеки повязанной самим фактом своего рождения. – Тут Владимир вспомнил того обезумевшего от истощения и животного страха человека, в которого не выстрелил из-за внезапно пробужденной жалости, которую солдаты истово топили в себе, чтобы не сходить с ума.