Дымчатое солнце

Владимир ясно видел, как окружающие отчаянно рыщут счастья. Изо всех сил, судорожно. Накрытые грязным темным колпаком, притупляющим будто даже солнечный свет, не то что впечатления ото всего на свете. Только в свободе благоденствие и есть, в свободе, которой они были лишены. И, тем не менее, закрыв на это взор, они надевали чулки, подводили глаза и плясали. Тех, кто не верил в благоприятный исход, хотя пути выхода в большинстве случаев существовали, Владимир понимал. Он не считал, что из всех ситуаций человек может найти выход. Это была безысходность, когда, загнанный в угол, сломленный пытками физическими или моральными, человек не мог уже показывать зубы.

Летопись чужого сознания не требовала объяснений больше, чем другой способен был дать.

– Мы не знали, – упоенно и безрадостно нахмурясь, продолжала Женя, благодарно поглядывая на молчащего и сосредоточенно служащего Владимира, – проживем ли еще день, сотрут ли наш город с лица земли подкравшиеся фашисты. Ни о чем нельзя было сказать наверняка… Ужас происходящего вклинивался в разум и нависал, бил как-то дозированно. Поначалу было и страшно, и жутко, а потом стало враз безразлично. Потому что хуже представить уже было нельзя. Я не раз думала, что пусть лучше немцы прорвутся и уничтожат нас. По крайней мере, не будет этого вечного уже в кости перешедшего голода и угнездившегося в подкорке страха. Это у Берггольц, которую мы слушали по радио в и вправду черных квартирах в порыве надежды, была еще какая-то воля к жизни, она писала о радости даже в блокаде… Кто-то выменивал на еду вещи, а мне нечего было. И друзей не было в чужом городе. Я тоже сначала пыталась выстоять, но потом все уже было каким-то беспросветным сном. После освобождения я не чувствовала даже радости, не могла ликовать. Ликовали те, кто долго ждал воли и накопил для этого душевные и моральные силы, кто или не касался, или отошел от тех трудностей, что были. Хотя я не понимала, как от них можно отойти. Я – то выжила, а сколько не повторили мою судьбу? Это навек засядет в глубине, я знаю.

– Чувства никуда не деваются, я это по своему опыту говорю. К ним просто привыкаешь. Такова несправедливость жизни.

Женя опешила.

– Должен же быть способ… Оставаться на плаву, сохранять накал…

– Должен, конечно… Только вот я его не знаю. Жизнь приятнее вообразить или вспомнить, чем прожить. Мать мою замучили немцы, а я их сотнями убивал, так что мстить их семьям, их вдовам, что бы они там не совершили, я не собираюсь.

– Понять – не всегда значит принять. После подобных потрясений люди ведь более благодарны, более… честны, что ли… Не чета обезумившим от благосостояния, думающим, что все им само в руки должно идти.

– Одиноко может быть, только если уже познал силу привязанности. А я кроме матери ни с кем и не жил, да и не составляла она центр моей Вселенной.

24

– Что вы сделали с отцом?! Как вы вообще посмели… – послышался из трубки сдавленный настороженный голос Юрия Скловского.

– Заслужил, – коротко ответил Владимир и стал ждать обвинительной речи. «Земля слухами полнится», – подумал он вскользь.

С наивностью людей, полагающих, что сценой способны изменить положение вещей и мнения противников, они незамедлительно ринулись друг на друга.

После случившегося Виктор Скловский пал с вершины, а Юрий внезапно вновь оказался выше отца. В общей цели насолить Скловскому, доказать, что не так уж он великолепен, они с Владимиром невольно шли по одному пути.

– Что он вам сделал такого? Чтобы так… Да кто вы после этого? И даже Женя попала под твое влияние!.. Я не верю, что она по доброй воле так.

– Женя пострадала от вашей семейки больше кого бы то ни было, не смей приплетать ее в разговор и осуждать! У самого рыльце в пушку.

– И что же он такого ей сделал? Так ранил, что оправдано? А то, что его пытали эти мерзавцы, не в счет? Это ведь необратимо, невообразимо уродливо, ни они, ни вы не имеете право на издевательство над плотью! Представляете ли вы, какого ему было?

– Я бы не заставлял идти на аборт свою жену.

– Интересно, как можно избежать того, в чем ты обвиняешь отца, если это природа?

– Не трогать женщину, если уж другого выхода нет. А вы-звери! И не смейте прикрываться любовью и обстоятельствами, которых не исправить! То, что она каждый год по несколько раз драть себя должна, втаптывая гордость и желания в землю, не является любовью. Это что угодно, но не любовь – так не думать, каково человеку рядом. Любовь – это оберегание. Не такие мы тряпичные куклы, чтобы все принимать безропотно, чтобы даже не спрашивать женщину, хорошо ли ей живется рядом с нами. Это отнюдь не разумеется само собой. Мы кричим о том, как трудно быть мужчиной в работе или на фронте, даем понять, что совершаем невероятные подвиги ежедневно. И даже не думаем о том, что женщинам тоже отнюдь не сладко.

Женя, выбежавшая из комнаты с тряпкой в руках, закрыла лицо грязными ладонями от унижения.