Дымчатое солнце

Был у него в те дни приятель – весельчак и балагур. Импульсивный, открытый, со светлыми глазами и такой же незлобивой душой. Настоящий русский Ваня. После Владимир друзей на фронте не заводил. И обжигался каждый раз, когда кто-то начинал с ним подолгу говорить. Он держал их на расстоянии, мучась от одиночества. Но так было легче, когда они уходили.

Припомнился ему короткий обрубок разговора:

– А она мне и пишет. Дескать, Ваня, ты мне любой нужен, хоть инвалид. Возвращайся домой, – смех Ивана вытеснился хриплым кашлем.

– С чего она это взяла?

– Да я из госпиталя ей прислал фотокарточку. А она, видать, когда письмо вскрывала, краешек оторвала и не заметила. А там у меня нога была. Вот и решила, что я сам это сделал, чтобы она не догадалась.

Уж какую русские заплатили цену за эту войну, невдомек было любым союзникам, и в глазах Владимира их похвальба о помощи злобному СССР отдавалась фальшью, он презрительно фыркал. И это не отнять, не переврать. Это навсегда останется хотя бы в образах тех, кто пал или видел, как падали.

– За грандиозный социалистический эксперимент, а так же за смелость и ничтожество предшествующей им власти большевики достойны уважения. Мы же были в абсолютных руинах, ничего у нас не было до двадцатых кроме двух столиц и полей. Отстроили с нуля города… Белоперчаточники, выродившись и будучи способными лишь на отвлеченные рассуждения, не смогли даже сохранить свои позиции после свержения презираемого всеми монарха. Теперь они, вышвырнутые из страны, что есть мочи поносят покинутую Родину, мечтая вернуться, но опасаясь гонений. И никто им не виноват. Даже там некоторые были ослеплены идеей нового свободного человека, говорил я с некоторыми… Вот только сколько их осталось теперь, когда приоткрылся наш занавес? Когда сгинули возвращенцы тридцатых?

Во сне Гнеушев безумствовал, порой вскакивал, кричал об атаках, даже умудрялся двигать мебель. Первое время это поражало Женю. Она с жалостью и грустью смотрела на Владимира, а он раздражался от этих взглядов.

23

– Есть люди, из которых слепить можно что угодно. Только бы таким достойные скульпторы попадались! Хочется порой всех обнять, да невозможно, да и незачем. Слишком люди крадут и силы душевные, и время, сами того не желая.

Женина душевность и теплота во взгляде, обращенная на людей, ей симпатичных, теперь перекочевала и на Владимира.

– Я не знаю, как и почему, но мне кажется, отчасти мой скульптор – ты. Раньше был он, но ничего путного не сделал. Не могу я быть пробивной большевичкой, не тот запал, не та кровь… понимаю, мое поколение ближе к коммунизму, чем следующие, уже искореженные реальностью. Мы его, можно сказать, понюхали… Мои родители, да что они видели в жизни кроме своего дома покосившегося на окраине? Коммуналку? Тем не менее, не переедь они в Москву, у меня бы будущего не было никакого, запрягли бы в колхоз. Их время смело, чтобы будущие поколения могли выправиться. А сестра моя, которая ничего не сделала никому, которая просто переписала своей рукой – ей начальник сказал, что у нее красивый почерк! – бумагу о краже казенного имущества… Загремела на десять лет в лагере. Кто в такое время, когда страна на куски может развалиться то ли извне, то ли снаружи, будет разбираться? Всех гребли. До войны я ездила к ней с передачами, да страшно мне каждый раз. Когда я училась в школе, у людей была идея, которая все сметала и вселяла силы неимоверные. Мы должны были строить и не роптать… А мне другое видится, другое я хочу… Спокойствие, дети, дом у реки. Не интересна мне эта борьба.

– Женя, она иногда просто необходима! Не все можно отдать в чужие руки, кое-что придется делать самой, пойми ты!

– Мое замужество лишило меня необходимости предпринимать что-то самой, а теперь я уже и не помню, как это делается…

– Вечная проблема людей, которые хотят защищенности.

– Может, они просто слабы и перекладывают ответственность? – сказала Женя как-то глухо и бросила быстрый взгляд на собеседника.

– Тебе виднее…

– В общем-то, в жизни вообще все бывает, и даже самая бессовестная причуда вполне могла где-то случиться. А ты борешься с отчаянием противостояния и всей конечной бессмыслицей творимого.

– Не все бессмысленно. А разочаровываться и ничего более способны только те, кто ни на что не годен. Мы погрязаем в тяжком вязком времени. Но подумай, скольким людям пришлось сложнее, чем нам. И они не думают, что что-то не так, просто живут с опасностью и болью.