Дымчатое солнце

– Помню, как мы их гнали в Севастополе… Я там оказался случайно. Был ад. Ад эвакуации, бегства от верной, но – увы! – справедливой смерти. Немцы плакали, молились, стрелялись, сходили с ума, насмерть дрались за место в шлюпках. Некоторые безумно хохотали или пили невесть какими тропами добытое вино… Падали в воду, захлебывались… А я смотрел на это с отвращением. Был сильный ливень, темень… Деликатно и сдержанно какими-то молящими всплесками клокотало море. Женя, как после этого не разочароваться в людях? Но у меня получилось не быть таким узким. У медали всегда две стороны. Их баржи топили, они с криками тонули… Мы их не вытаскивали. Это было мщение… Мы им почти наслаждались, насколько могли. За все… Баржи были в дырках от наших выстрелов. Чтобы не утонуть, немцы выбрасывали за борт всё оружие, амуницию, потом убитых. В трюмах они стояли в воде по самое горло, а лежачие раненые тонули. Ушли только пара барж, остальные мы потопили… Славный был бой. Не передать того чувства удовлетворения и вздыбленности. Так и сейчас я удовлетворен, что Скловский ответил по заслугам. У меня ком в горле стоял, когда я вспоминал всех убитых товарищей, их глаза светлые. Их так много было, Женя… Вскоре после начала боев я решил вовсе ни к кому не привязываться, так мне было больно заворачивать в тряпки и хоронить друзей. Как ни ругают шепотом действующую власть ее противники, даже им приходится признавать, что победа над врагом одержана не без ее непосредственного участия. А забывают об этом лишь те, кому выгодно забыть. Западная печать утверждает, что без помощи иностранных вложений СССР не восстановит свою экономику. Но прекрасно обойдемся без них. Все ресурсы и людские запасы направим на восстановление. Брешут они. Мы всегда были против всего мира, слишком огромны и устрашающи.

– Вся слава победы досталась воинам, как всегда. Они в блеске или смерти, а мы – тыловые крысы. Несмотря на то, что стирали пальцы до крови на производстве и спали пару часов в сутки. Как мы выжили, не представляю, – высказала Женя свою думу.

Владимир ничего не ответил. Он и не думал гордиться своим положением и поприщем. Разве что спасенными жизнями, но откуда он знал, сколько их? Да и в лицо не видел. Он не хотел несмотря на свои ордена и чин старшины продолжать службу в армии – сыт был по горло. Награды Гнеушев не демонстрировал, да и не модно это было, считалось хвастовством. Вместе с бумажками с профилем вождя, наскоро подписанными карандашом, они валялись у него в дальних закромах.

Он припомнил что-то зыбкое вдруг – нашло само собой… Уходящие во тьму прошлого иссушенные взваленной на них тяжестью лица простых баб в платках, с ребятней по оба бока. С катастрофической скоростью несущиеся по безупречному ярко-голубому, засасывающему небу кипельно-белые облака. Страшно яркая какая-то зелень, режущая глаза, и при этом все равно воспринимающаяся словно через призму стекол… Не мог Владимир по былому проникнуться совершенством природы, потому что в мире людей такое творилось. Становилось одиноко и противно, будто он наотрез разучился воспринимать и никогда не будет счастлив… Но чаще всего на войне эта оцепенелость рождала отдых и служила благом. Она была лучше, чем до нутра пробирающая холодящая паника, парализация обстрелов, когда горло его даже не могло кричать, а просто клокотало. Лишь раз, один-единственный раз с начала боевых действий весной победного года, ликующего, шикарного и обшарпанного года он с упоением распластался на траве и жмурился, чувствуя стебельки травы и чужие лапки на своем обветренном лице. Брить его на ветру в наспех подогретой кружке не хотелось. На гражданке все было как-то иначе, исполнено неспешности и смысловой нагрузки быта, распития чая в граненых стаканах. Любая мелочь вспоминалась теперь как нечто возвышенное… Даже как Гнеушев сидел на подоконниках в школе и стеснялся своих поношенных брюк. Тогда мнились необъезженные горизонты, внутреннему взору беспрестанно представлялись какие-то отрывки из прошлого, мечты, планы. И все это непременно в какой-то зелено – золотой дымке привкуса счастья. Четыре же года мечтой было достать иностранную амуницию и особенно сапоги, а еще набить брюхо поплотнее.

Однажды его сильно долбануло об землю, в голове звенело, а бой кончился, товарищи растворились. Предполагая, где они укрылись, он брел к ним. Не помнил, как оказался в конечном пункте. Наверное, дошел… Как объяснить, почему в страшных схватках кто-то выживал, когда большинство ложилось? Владимиру порой разрывало душу от воспоминаний, скольких бойцов при нем уродовало, раскурочивало. Благодаря скольким людям он выжил, сидя рядом, когда попадало не в него… почему? Чем он был лучше? Эти мучительные вопросы высасывали силы и душу.