Дымная река

— Понимаешь, жизнь мою счастливой назвать трудно, а к счастью особенно стремится тот, кому в нем постоянно отказывают. Скажу одно: я вполне уверился, что в Кантоне найду хоть толику радости.

— Но почему именно там?

— Видишь ли, я уже достаточно взрослый, чтобы понять: я не создан для блаженства обычной семейной жизни. Скорее всего, до конца своих дней я пребуду холостяком, но беспросветное одиночество меня страшит, и я бы хотел отыскать Друга, которому стану верным и преданным спутником. Все мои любимые художники — Боттичелли, Микеланджело, Рафаэль, Караваджо — имели таких друзей, которые во всем их поддерживали. Читая их жизнеописания, я понял, что всегда мечтал о таком Друге и без него не создам ничего значительного. Но ты же знаешь, как трудно я схожусь с людьми, я не такой, как другие, и многие меня считают немного странным. В детстве никто не хотел со мной играть, даже мой брат. Если б мне платили за каждый тумак, полученный от мальчишек, сейчас я, ей-же-ей, был бы богачом.

— Послушай, тебе не кажется чудачеством ехать в Кантон ради поиска дружбы?

— Вовсе нет, дорогая моя! Из верных источников я знаю, что для этого на свете нет лучшего места, чем Город чужаков: там бесчисленно закоренелых холостяков. И для них ничуть не в тягость обитать на территории, запретной для женщин. Кроме того, там можно сделать большие деньги, и потому это самое подходящее место для убежденного одиночки вроде меня. Кое-кто из папашиных приятелей говорит, что холостяки слетаются в Кантон, точно птицы на зимовку. Я частенько приводил их слова, но отец только пуще злился — дескать, он не допустит, чтоб его кровиночка сгинула в море кантонских соблазнов. Уперся, как баран, и я уж думал, пропало дело. Он бы в жизни меня не отпустил, но я пригрозил воспользоваться своей единственной стрелой в колчане: мол, если он не добудет мне пропуск, я разоблачу его перед всеми аристократическими дружками — поведаю, как он обошелся со своею второй семьей. После этого папаша сдался и все устроил: я, дорогая моя Пагли, на всю зиму отправляюсь в Кантон, где буду жить в отеле «Марквик»!

— Как я тебе завидую! — сказала Полетт. — Если б я могла поехать с тобой!

Дрозд вновь заключил ее в объятья.

— Считай, ты там побываешь, душенька моя. Я буду писать тебе как можно чаще, почтовые лодки курсируют регулярно, и ты увидишь Кантон моими глазами.

— Правда? Ты обещаешь?

— Конечно, ни секунды не сомневайся. — Дрозд пожал ей руку, словно скрепляя сделку. — А теперь, дорогая Пагли, я хочу узнать о тебе и этом шалопае, твоем братце. Рассказывай все-все!

За поворотом тропинки открылась рощица, в которой они увидели Бонапарта: заложив руки за спину и чуть подавшись вперед, генерал смотрел на долину внизу. Плотного телосложения, он был невысок и неожиданно тучен — внушительное брюшко как-то не вязалось с человеком, чья жизнь была полна действия. Наряд его состоял из простого зеленого сюртука с бархатным воротником и серебряными пуговицами, на каждой из которых была оттиснута иная эмблема, нанковых кюлот, шелковых чулок и башмаков с крупными золотыми пряжками. На левой стороне груди сияла большая звезда с геральдическим имперским орлом, голову укрывал бикорн из черного фетра.

Заметив гостей, Бонапарт снял шляпу и коротко кивнул. Наверное, у кого другого это читалось бы небрежением, но сейчас было знаком, что время дорого и незачем его тратить на пустые любезности. Бахрам навсегда запомнил его взгляд — острый, как скальпель хирурга, он как будто пронзал насквозь.

Едва генерал заговорил, стало ясно, что он, бывалый стратег, потрудился собрать сведения о посетителях, знает, кому из них отведена роль переводчика, и оттого по окончании приветствий обратился именно к нему:

— Ваше имя Задиг, не так ли? Вам его дали в честь одноименной книги господина Вольтера? — Бонапарт улыбнулся. — Вы тоже вавилонский философ?

— Нет, ваше величество. Я армянин, и это имя издревле в ходу у моего народа.

Пока шел обмен этими репликами, Бахрам постарался лучше рассмотреть генерала, телосложением напомнившего одну матушкину поговорку: тукки герден вало харамджада ни нисани — «короткая шея — признак шельмы». Еще он отметил пронзительный взгляд, четкую речь, скупые, но выразительные жесты и застывшую на губах легкую улыбку. Задиг предупредил, что Наполеон, когда захочет, может буквально обворожить собеседника, и сейчас Бахрам, невзирая на языковой барьер, почувствовал всю силу его гипнотического обаяния.

По взглядам, которые на него бросал генерал, он понял, что речь зашла о нем и его ждут многочисленные вопросы. Сознавать себя темой беседы и не понимать, что о тебе говорят, было очень неуютно, но наконец-то Задиг стал переводить разговор на хиндустани.