Дымовая завеса

В глотке при мысли о маленькой Дашке невольно появлялась горечь. То ли слезы это были, то ли тоска, превратившаяся в горький сгусток, то ли боль, что как и прошлое, никак не могла уйти из его тела…

Надо попытаться вновь найти Дарью. Пусть это будет шестая или седьмая попытка — попыткам этим он потерял счет… Если не получится, он сделает восьмую попытку, за восьмой девятую, — и так до тех пор, пока он не узнает, жива она или нет?

А если действительно осталась жива, то где находится?

Кроме поисков Дарьи Бессараб у Широкова было еще одно непроходящее беспокойство — работа. Надо было найти себе работу. Но работы не было — Широков не мог устроиться в их городе ни дворником, ни посудомойкой, ни учителем физкультуры, ни боцманом на ржавый катер, стоявший у деревянного причала, он даже бомжом не мог стать — его бы тут же прихлопнула суровая местная милиция, которую, как он слышал, собираются переименовать в полицию.

Пустая трата денег, да недовольный ропот стариков, помнивших войну и немецкую оккупацию. Кто такие полицаи, в городке их знают до сих пор, иногда обсуждают — нет-нет, да и возникают такие разговоры. Зло люди вообще помнят дольше, чем добро.

Помнят, как полицаи лютовали, как ладились под немцев, как выгребали из домов последнюю еду с питием — выпивку и продукты они ценили выше всего, — как до смерти запороли шомполами двух раненых красноармейцев — много чего было за полицаями… Не верилось, что милиционеры, родные отечественные менты будут теперь называться полицаями… За что такое унижение? Это же оскорбительно, как простые вещи не понимают там, наверху?

В общем, найти работу было трудно, может, даже невозможно, но Широков поисков не прекращал — рассчитывал на удачу.

Так и шли дни.

Он написал еще три бумаги насчет Дарьи Сергеевны Бессараб, отправил в три разных адреса — верил, что в конце концов поиск увенчается успехом. Бумаги послал в Москву.

Серый окончательно встал на ноги, рваная морда его зажила, заросла волосом, правда, новая шерсть была светлее старой и здорово выделялась — физиономия у пса получилась «товаром в клеточку», хоть в кино показывай.

Оторопь, внутренняя боль, онемение, возникшие в Сером после собачьего ринга, прошли, хотя и не забылись, он поспокойнел, поглядывал на нового хозяина с пониманием, в глазах его, в далекой глубине, рождалось тепло, и он склонял перед Широковым голову — похоже, благодарил… Хотя благодарить было не за что — так считал Широков.

Как-то Широков вышел на улицу — к забору надо было прибыть пару планок, подправить изгородь Анны Ильиничны, — следом за ним вышел и Серый.

Не успел Широков замерить дыры, которые наметил ликвидировать, как из дома напротив показался дядя Ваня. Вежливым движением приподнял картуз:

— Здорово, погранец!

— И тебе не хворать, дядя Ваня. Чего не на рынке?

— Рынок сегодня выходной. Да и напарник у меня чего-то… — дядя Ваня стащил с головы свой «фирменный» картуз, поскреб пятерней лысый череп, это словно бы некий сигнал был — на улицу вышел Квазимодо, — лениться чего-то начал, — закончил речь дядя Ваня.

Серый как увидел дядиваниного напарника, так и поставил торчком уши на своей лобастой голове — никогда не видел разноцветных котов.

Квазимодо сделал вид, что удивления пса не заметил, зацепился хвостом за ногу хозяина, мурлыкнул что-то озабоченно и одновременно протестующее — он разумел человеческую речь и обвинений в лентяйстве не принимал.

— Слышал, сосед, милицию переименовали в полицию? — дядя Ваня снова поскреб пальцами лысину.

— Да вроде бы нет пока. Еще только собираются… Размышляют.

— Новости слишком поздно доходят до тебя, сосед — уже переименовали, сегодня утром указ вышел.

— Тьфу!

— Я тоже так считаю — тьфу! У нас в войну немцы были, — хотя и недолго, но были, у Анны Ильиничны, в частности, стояли. Вернее, не у нее самой, а у матери, Анна-то Ильинична еще соплюшкой была, а у матери на руках гнездилось четверо детей: двое своих и двое — родного брата, которого вместе с женой-медичкой забрали на фронт. Как-то солдаты немецкие решили отнять у нее корову и отвести к себе на кухню — свежего мяса им захотелось. Это увидел офицер и надавал солдатам перчаткой по физиономиям.

— Немцы разные были, — аккуратно проговорил Широков.

— Как, собственно, и наши…

Широков знал, что мальчишкой дядя Ваня был в партизанах, ходил в разведку, добывал сведения для командира отряда, за что был награжден медалью.

— Немца можно было обмануть, притвориться, а нашего полицая — фиг с маслом, — сказал дядя Ваня, — обязательно придерется и задержит. Когда фрицы пришли к нам в город, их хлебом-солью встречал Хрипатый — был у нас такой, его потом назначили старшим полицаем и направили охранять местный концлагерь… Небольшой, правда, концлагерь, но был. Так полицаи Хрипатого издевались над нашими пленными больше немцев, понял, сосед? А когда немцы ушли под натиском наших, полицаи продолжали лагерь охранять… Тут их и накрыли. Часть, в том числе и Хрипатого, расстреляли, часть отправили за колючую проволоку.