Дзержинский. Любовь и революция

Отобранные у буржуев фабрики и заводы подверглись синдикализации и оказались под контролем вооруженных людей. Они должны были теперь работать в соответствии с централизованными планами производства, соизмеряя действия с большевистскими намерениями. И здесь надо было искать виновных – а в роли ищейки вождь чувствовал себя прекрасно. Специалисты – заявляет он – это трутни, гнилые интеллигенты и саботажники, зовущиеся интеллигентами. Они виноваты! Результат? Спад промышленного производства на 82 процента, производительности труди на 74 процента, тысячи инженеров, техников и высококвалифицированных рабочих в тюрьмах, а на их место «берут человека, как говорится, прямо от сохи» – напишет Троцкому полный горечи Адольф Иоффе (были же и среди большевиков реалисты), который, однако, будет «держать язык за зубами и «пролетаризировать»»⁴²⁷.

Города пустели, потому что голод заставлял искать продовольствие в деревне. Население Петрограда сократилось на 70 процентов, Москвы – наполовину. Реальная заработная плата рабочих снизилась до одной трети от уровня 1913 года, автоматически оживляя меновую торговлю: промышленные товары, обычно украденные с места работы, менялись на продовольствие⁴²⁸. К тому же в марте 1921 года в Кронштадте начинается восстание матросов, о которых до той поры говорили, что это гордость и слава русской революции. А они бунтуют под лозунгом: «С Советами, но без большевиков». В конце концов, после трех лет правления «коммунистам удалось успешно развалить экономику одной из пяти крупнейших мировых держав и истощить богатства, накопленные столетиями «феодализма» и «капитализма»»⁴²⁹ – напишет Ричард Пайпс. Несмотря на заверения, большевистская революция не стала всемирной. Ее экономическое поражение – это свершившийся факт.

Даже вождь, в конце концов, должен был спуститься на землю и произнести страшные для самого себя слова: «На экономическом фронте, с попыткой перехода к коммунизму, мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским»⁴³⁰. Он впервые употребляет выражение «военный коммунизм», чтобы оправдать прежнюю политику как временную и вынужденную. И уже не «государственно-монополистический капитализм», а «военный коммунизм» – зло необходимое, но преходящее! Теперь пришло время сменить тактику. «Больше мягкости, осторожности, уступчивости в отношении мелкой буржуазии, интеллигенции, и особенно крестьян» – призывает он на X съезде партии, который состоялся 8-16 марта 1921 года. «Всеми способами (…) [следует] использовать с экономической точки зрения капиталистический Запад в области концессий и товарообмена»⁴³¹, одновременно предоставляя концессии отечественным предприятиям, разрешив развитие кооперации и всякой самостоятельности местной власти. А на селе конфискацию надо заменить натуральным налогом. Словом – вводим Новую Экономическую Политику!

Провидение вождю изменило, но его интуиция в отношении доброго якобинца была безошибочна. С первых дней большевистского переворота – пишет Софья – «когда не удавалось справиться с решением трудных вопросов, [Ленин] обычно говорил: «Ну, надо поручить это дело Дзержинскому, уж он-то это сделает»»⁴³².

Эта непоколебимая вера в возможности, пусть они даже доходили до абсурда, была характерна для Владимира Ильича. Он как бы остановился на этапе услышанных в детстве сказок, где созидательная сила скрывалась в волшебной палочке. Видимо, это был результат длительного пребывания в окружении женщин, которые всё подставляли ему готовенькое под нос. В детстве так делала мать и старшие сестры, затем жена, теща, любовница – и опять сестры, вплоть до самой смерти. Адольф Иоффе описывал Троцкому, как однажды Ленину надо было куда-то ехать на поезде, но он не знал время отправления. Он велел позвонить новому комиссару по делам транспорта инженеру Красину. «По его мнению, – пишет Иоффе – народный комиссар транспорта должен все знать, в том числе и расписание всех поездов, даже если он назначен на эту должность только вчера и никогда раньше не имел дела с железными дорогами. (…) И так во всем»⁴³³.

Действительно, так было во всем. На практике это означало, что только один человек мог отвечать ожиданиям вождя. То, что он не спал, не ел, забывал о семье, кашлял и харкал кровью, от слабости впадал в состояния истерии и депрессии – все это было преходящей проблемой на фронте здоровья. Самое главное, он совершенно серьезно воспринимал ожидания вождя в отношении себя. А вождь отдавал себе в этом отчет? Конечно. Именно поэтому он давал ему очередные назначения на очередные должности без колебаний. Хоть Дзержинский, когда заполнял анкету делегата X съезда, в рубрике «специальность» написал о себе: «революционер, только и всего».