Джалита

В то же время портреты и памятники Сталину повсюду поснимали. Одна несправедливость устранена, так появилась другая. Только эта другая покруче первой. Голицын не занимался политикой. Его интересовала одна отрасль, что само по себе являлось политикой, только экономической, но поднимавшей престиж государства.

Сталин занимался политикой, в которую включались все отрасли жизни, все её аспекты, вместе, не то чтобы поднявшие государственный престиж, а создавшие его, то есть возродившие из обломков; при нём страна стала такой, что не уважать её никто не смел. Убрать это из истории никогда не удастся, сколько бы ни копались в не стираном белье глумливые политики и их приспешники журналисты жаркого с ударением на «о», то бишь не те, что любят жаркие споры до нахождения истины, а те, что охочи до жареного, припахивающего палёным мясом мертвечины, за которую платят единовременное пособие тогда, когда это жареное нужно к столу рвущихся на Олимп власти политиков.

Сталина начали называть и вандалом, и садистом, и душителем, и даже немецким шпионом, но не те, ради кого будто бы старались печатные крикуны, то есть не народ, продолжавший хранить портреты вождя и вывешивать их на стёклах ревущих на дорогах грузовиков, а те, кто сами, не веря в сказанное, старались на волне этого грязного крика выплеснуть на поверхность свои белые откормленные тела, чтобы они показались чистыми и непогрешимыми.

Но простым людям-то что до их проблем? В памяти народной остается, в конце концов, только доброе, сделанное для всех, хорошее, что невозможно стереть временем, как карандаш с бумаги резинкой. Потому остаются навечно, проходя через столетия, Юлии Цезари, Спартаки, Степаны Разины, Ленины и Сталины. Остаются и Голицыны.

Вот о чём мог состояться разговор у замечательной галереи барельефов института «Магарач», но не состоялся, поскольку двое прошли мимо, почти не глядя по сторонам. Одного интересовало, зачем это приехал неожиданно председатель исполкома, другой ещё сам не знал, с чего начинать беседу.

Кабинет директора перестраивался уже после покойного Павла Яковлевича Голодриги. При нём это была большая, может быть, не совсем уютная комната, но с диванами, в которых наиболее авторитетные пожилые учёные позволяли себе, утопая в мягкой обшивке, засыпать во время учёных советов, просыпаясь лишь от внезапно звеневших в неподходящий момент наручных часов директора, зуммер будильника которых он обычно долго не мог выключить, что позволяло одним саркастически улыбаться над неловкостью директора, другим почтительно завидовать обладателю часов с будильником, третьим просто просыпаться от назойливого трескучего звука.

В комнату вела одна входная дверь из широкого коридора, где напротив в маленькой застеклённой конторке сидела симпатичная секретарь Таня Чуб — одна из солисток Володиного ансамбля Та-Во-Та — и вторая дверь открывала путь на большую открытую веранду. Павел Яковлевич был спортивного склада человек, по утрам бегал к морю делать зарядку, любил рыбалку, ходил на катерах на ставриду вместе с группой любителей института, где рыбаков частенько продувало ветром, так что к холоду он был привычен, и дверь на веранду была практически всегда открыта, что создавало в прохладную погоду настоящий холод в комнате, а в тёплое время года — постоянный сквозняк, который не все спокойно выдерживали. Так что, заходя к директору на аудиенцию, нужно было быть готовым либо к простуде, либо к закалке организма.

Новый директор, пришедший ещё до Дженеева, был человеком из обкома партии и потому сразу занялся перестройкой кабинета. Простая старинная комната была отделана деревом под современность, веранда остеклена и в ней сделали директорскую прихожую, в которой и посадили секретаря. Теперь к директору никак невозможно было попасть, минуя бдительное око, сидящей вечно за пишущей машинкой или же висящей на телефоне секретарши. Понятное дело, что партийный в прошлом работник весьма слабо разбирался в собственно науке, и потому его пришлось скоро заменить.

Сергей Юрьевич, придя на новую должность, в новый для него кабинет, ничего уже в обстановке не менял, а занимался наукой, как таковой. Однако сегодня встреча определённо предстояла не по научной тематике. Советский работник, как обычно называли исполкомовцев, о науке имел слабое представление.

— У меня вот какое дело, — начал он без обиняков, как только Дженеев сел в своё директорское кресло, предложив председателю обычный, обитый кожей, стул посетителя. — У вас работает Усатов?

Вопрос для Дженеева был сногсшибательно неожиданным.

— Да, а что он натворил что-нибудь?

Ему хотелосьбыло даже сказать, что это хороший парень, умница, недавно назначен заведующим отделом и его собираются отправить на стажировку во Францию, но по привычке осторожного человека, что позволило выйти в руководители, он воздержался от поспешной характеристики до выяснения обстоятельств заданного вопроса.

— Нет, он, пожалуй, ничего не натворил, но неприятностью для меня может обернуться. Тут такая штука получилась.

Овечкину явно было не по себе, рассказывая.