Джалита

— Ленин писал и о том, что привилегии национальным меньшинствам нужны на период завоевания ими доверия к русским, но не навсегда же. Это доверие было получено, не смотря на всё, что пишут сейчас о Сталине. Да война расстроила многое, в том числе и национальную политику. Факт остаётся фактом, что предательство представителей национальных меньшинств у себя в родных местах было заметнее и наносило больший ущерб, чем предательство русских, которое тоже никто не оправдывает. И вот принято было решение о переселении крымских татар, чеченцев, ингушей. Конечно, это была трагедия, но вспомним, что никаких национальных войн не было после войны. А сейчас вражда появляется даже между русскими и украинцами. Репатриированные народы возвращаются в прежние места, но частенько отдельные их представители, мечтающие о руководящих политических портфелях и, полагаю, о крупных суммах денег для себя, приезжают и зовут сюда соплеменников не для объединения и равноправия с русскими, а для создания отдельных республик, а может в перспективе и стран. Вот ведь какая ситуация. Как сделать так, чтобы все жили единой семьёй, не выделяя друг друга? Это и можно было бы, если бы не мешали со стороны те, кому выгодно ломать и ослаблять нас. Слышите треск какой в печати по поводу партии и нашей революционной истории? Это трещат кости нашего государства. Рассохлись косточки-то, как ты думаешь?

С этим неожиданным странным вопросом прокурор упал на свой стул и, поставив локти на стол, облокотил подбородок на сложенные ладони, обратив глаза прямо в лицо Передкова. Тот не готовился к ответу, но застигнут врасплох не был, так как сам давно привык к подобного рода спорам. Тем не менее, первая фраза должна была быть нейтральной, для возможности хоть секунду обдумать ответ и она прозвучала, заменяя паузу:

— Признателен вам, Валентин Терентьевич, за вопрос. Вы напомнили мне сейчас образ Чичерина своей речью.

— Принимаю это как комплимент. Спасибо. Но я хочу знать твоё мнение. Почему? Скажу позже.

Вот теперь уже можно было говорить по существу. Николай Николаевич собрался с мыслями.

— Попробую быть столь же метафоричным, как и вы. По-моему колодцы истории не для того создавались, чтобы в них плевать без оглядки. А треск в печати именно этим отличается. Мне лично он очень не нравится. Мы должны сегодня и завтра избегать всего плохого, что было, но для этого надо правильно понимать причины того, что имело место. А за сегодняшней трескотней журналистов и новых политиканов не поймёшь кто прав, кто виноват. Одно ясно, что хотят напрочь убить любовь и веру в Сталин, затем подберутся к другим революционерам вместе с Лениным, ну а завершат перечёркиванием всей революции с её идеями.

— Нельзя не согласиться с этой мыслью, хотя не хочется, но такие попытки действительно есть.

— А что касается национального вопроса, то, мне помнится, одно время у нас назревал вопрос об отмене в паспорте графы национальности. То есть писать каждому — гражданин Советского Союза. Это было бы самым правильным. Тут ни русским, ни украинцам, ни евреям не должно было бы быть обидным. Нации и их традиции не устранялись бы, но равноправие для всех в стране обеспечилось бы наверняка.

— Вот это я и хотел от тебя услышать.

Прокурор опять поднялся и зашагал.

— Идеи национального равноправия витают давно. Пример более-менее близкого осуществления её, мне кажется в Соединённых Штатах Америки, поскольку территория страны заселялась различными нациями, а объединение происходило не по национальному признаку. Там, правда, существовала долгое время и сохранилась в какой-то степени расовая дискриминация. В то же время возможности для полного равноправия наций у нас в стране были гораздо выше. Но именно эти возможности начинают разрушаться. Не так?

— По-моему так.

Прокурор опять неожиданно сел и, откинувшись спиной слегка назад, подперев подбородок одной рукой так, что указательный палец оказался на щеке, вдруг сказал:

— Ты с чем пришёл? Мы тут заговорились о политике, а у тебя видно свой вопрос. Мои речи имеют определённую цель, но начнём с твоей.

Николай Николаевичу пришлось вновь резко перестраивать ход мыслей.

Но это его не смутило.

— Валентин Терентьевич, заранее прошу извинить, если вам покажутся смешными мои размышления.

И он рассказал о случившемся в Ливадии, предположив в заключение, что, если человек умер от разрыва сердца в связи со сказанными перед этим ему словами, то, стало быть, сказавший эти слова и должен нести ответственность за смерть человека.

Валентин Терентьевич Берестов работал прокурором без малого тридцать лет, объездил немало городов, повидал многое, но впервые слышал предложение осудить кого-то за сказанные слова, вызвавшие смерть.

— То, что ты рассказал, не смешно, — заметил он. — Это любопытно, хотя в моей юридической практике такого не встречалось. Но как же доказать, что именно слова убили человека?

— Так там же было много свидетелей. Раз не падение и не ящики были причиной смерти, то остаются только слова, на которые среагировал пострадавший.