Джаз. Великая история империи греха и порока

В июле 1918 года, когда США вступило в активное противостояние с немцами в Европе, подобное разоблачение создавало почву для самых разнообразных домыслов. Когда же полиция обнаружила в доме Безьюмера несколько чемоданов, набитых сотнями писем и брошюр на русском, идише и немецком, слухи разгорелись с новой силой. «За тайной Дровосека может стоять шпионский заговор»[771], – объявила «Дейли-Айтем». Вскоре пошла молва о тайных кодовых книгах, подозрительно дорогой одежде и шкафчике с самодельным тайным отсеком. «Если Безьюмер – в самом деле немецкий шпион, – спрашивала “Дейли-Айтем”, – может ли это объяснить нападение, произошедшее утром четверга? Могла ли женщина узнать о предполагаемых связях Безьюмера с немцами и напасть на него? Имел ли он причины сомневаться в ее верности и напасть на нее сам? Возможно, нет никакого убийцы и в драке на веранде участвовали сами супруги?»

Это дело было явно не по зубам такому новичку, как суперинтендант Муни, и он с радостью перепоручил часть расследования представителям департамента юстиции[772], прибывшим, чтобы допросить Безьюмеров. Они приступили к переводу писем Безьюмера и отправили агентов в Форт Лодердейл, чтобы выяснить, имелись ли у него там деловые интересы.

Все это убедило следователей в том, что нападения не были делом рук маньяка с топором. Но Муни не был в этом уверен. Как бы ему ни хотелось, чтобы связи между нападениями на Безьюмера и Маджио не обнаружилось, но он оставался убежден, что их совершил один преступник, – безумный или нет – и он не боялся заявлять об этом репортерам газет[773]. То, что Безьюмер не был итальянцем, перестало его смущать. Безьюмер сам признавал, что его методы ведения бизнеса не нравились конкурентам-итальянцам, и сосед однажды даже предостерег бакалейщика, что они могут «спалить его дотла»[774] за настойчивый демпинг. И, кроме того, миссис Безьюмер сделала любопытное заявление. Утром понедельника, когда к ней, по-видимому, частично вернулась память, следователи снова допросили ее о событиях, предшествовавших нападению.

– Последнее, что я помню, – сказала она, – это предыдущий вечер, около шести, когда я увидела, как мой муж считает деньги у сейфа бакалеи. Дверь была открыта, и я сказала ему: «Не делай так больше; тебя могут увидеть. Из-за тебя нас когда-нибудь убьют». Но он ничего не ответил, и я прошла по коридору на маленькую крытую веранду. Больше я не помню ничего. Я не помню, чтобы оттуда уходила, и не помню, что там делала. Не помню, чтобы я раздевалась, хотя говорят, что меня нашли в постели, в ночной рубашке. Ох, бедная моя головушка![775]

Утром вторника, через пять дней после нападения, Луи Безьюмера выписали из Больницы Милосердия. Его немедленно перевезли в центральный полицейский участок, где он провел три часа, разговаривая с суперинтендантом Муни и несколькими представителями департамента юстиции. Наконец найдя внимательных слушателей, Безьюмер вновь принялся высокопарно разглагольствовать, заявляя, что он «прирожденный сыщик»[776] и знаток криминалистики. Он говорил, что не успокоится, пока не поможет раскрыть тайну, и готов сделать крупный заем под залог своих сбережений – он утверждал, что легко может собрать сумму в несколько сотен тысяч долларов, чтобы помочь докопаться до истины.

Когда его спросили о прошлом, Безьюмер настоял на том, чтобы «исправить некоторое недопонимание». Во-первых, утверждал он, женщина, которую называют миссис Гарриет Лоу Безьюмер, приходится ему не женой, а «попутчицей», к которой он относится как к сестре, почему они и спят в разных комнатах. Его настоящая жена инвалид и живет в Цинциннати. Кроме того, по национальности он поляк, а не немец и знает не девять иностранных языков, как писала пресса, а тринадцать. И хотя Безьюмер все еще ничего не помнил о нападении, он собирался проконсультироваться с врачами Больницы Милосердия, чтобы вернуть память «психопатическим методом».