Джефферсон Уинтер. 4 книги

— Это было прекрасно.

Темплтон стояла рядом со мной. У нее было странное выражение лица — я не мог его понять. Она опоздала на пять минут, что, учитывая обстоятельства, было вполне естественно. Прийти раньше было бы слишком скучно, а позже — невежливо. Я уже выпил половину первой порции виски и думал заказать вторую.

— Правда, ты очень здорово играешь. Где ты учился?

— Моя мать была преподавателем, она научила меня играть. И я продолжил обучение в университете.

— Я думала, твоей специализацией была криминальная психология.

— Так и было. Музыкальное образование я получил в свободное время.

— Большинство студентов в свободное время предпочитают развлекаться.

Я засмеялся, вспомнив знакомого студента, который считал, что каждый вечер стоит посвящать вечеринкам.

— Мне повезло, — сказал я. — Учеба давалась мне легко, и у меня была уйма времени на все остальное.

Темплтон сощурилась и уставилась на меня своим фирменным полицейским взглядом:

— И насколько же ты умен?

— Ты ведь на самом деле не этот вопрос хочешь задать? Ты хочешь спросить, какой у меня коэффициент интеллекта?

— Хорошо, какой у тебя коэффициент интеллекта?

— Намного выше среднего, но намного ниже, чем у да Винчи.

— То есть не скажешь, да?

Я покачал головой:

— Это же просто цифра, которая ничего не означает. Важно то, как ты распоряжаешься своей жизнью, какие поступки совершаешь — вот по ним нужно судить. На бумаге мой отец был гением, но он свой дар потратил на разрушение, а не на созидание.

— А ты свой дар тратишь на то, чтобы исправить его ошибки, чтобы вернуть утраченный баланс.

Я пожал плечами, но отрицать этого не стал. Темплтон хитро взглянула на меня:

— Тебя ведь раздражает то, что IQ да Винчи выше, чем у тебя?

— Это неправомерный вопрос. Тест на IQ появился только в 1904 году, так что коэффициент, приписываемый да Винчи, — это не что иное, как догадка одного из так называемых экспертов.

— Видишь, все-таки это тебя раздражает.

Плетеный коврик, на котором стоял мой виски, лежал криво, под углом к краю. Я выровнял его, и кусочки льда ударились о стакан.

— Не раздражает.

— Ты говоришь, что IQ — это ничего не значащая цифра, но, спорим, ты знаешь, кто разработал этот тест и когда именно. И ты можешь в мельчайших деталях рассказать, как этот тест появился. В этой связи у меня вопрос: если этот тест правда такой бестолковый, почему тебе так трудно сказать, какой у тебя результат?

— Потому что я не хочу быть для тебя какой-то цифрой.

Темплтон протянула руку к моему стакану с виски, сделала глоток и, сморщившись, вернула его на место. Коврик сдвинулся, и я снова его поправил.

— Интересный выбор слов, Уинтер. Ты мог бы сказать, что ты не хочешь быть какой-то цифрой. Но ты сказал, что ты не хочешь для меня быть цифрой.

— Случайно вырвалось.

Темплтон красноречиво посмотрела на меня:

— Ну да, конечно!

— Напомни, пожалуйста, почему ты все-таки работаешь в полиции за столь невысокую зарплату? Из тебя получился бы первоклассный юрист.

— Во всем мире столько денег нет, Уинтер.

— Да, тут ты права, — засмеялся я.

— Ты сказал, что твоя мать была учителем музыки. Это ведь не означает, что сейчас она на пенсии?

Я прекратил смеяться и покачал головой:

— Нет, она умерла несколько лет назад.

— Мне очень жаль.

— Не стоит сожалеть. Скорее всего, это к лучшему. Она так и не отошла от шока, узнав, кем был отец.

— А ты?

— Я стараюсь, — я соединил пальцы рук и выпрямил их. — Ну ладно, лимит тяжелых бесед на сегодня исчерпан. Я разыгрался. Что для тебя исполнить?

Темплтон задумалась на секунду и спросила:

— Ты знаешь песню «Тень белее бледного»? Я всегда ее любила.

— Расскажи, в чем же смысл этой песни?

Темплтон улыбнулась своей лучезарной улыбкой:

— Ты же гений, ты мне и расскажи.

— Ну, фанданго — это испанский танец. А колесо — акробатический элемент.

Темплтон игриво ударила меня по руке:

— На некоторые вопросы ответы не нужны.

— На все вопросы нужны ответы. Мы должны хотя бы попытаться найти ответ, потому что только так достигается прогресс. Если бы мы избегали сложных вопросов, то так и висели бы на деревьях, пребывая в блаженном неведении относительно того, что отстоящий большой палец может сделать из нас королей джунглей.

— Просто молчи и играй.

Я положил руки на клавиатуру и закрыл глаза. Мелодия вспыхнула в моем сознании, и каждая ее нота имела свой собственный цвет. Подобрав простые аккорды для аккомпанемента, я начал играть. Эта песня была явным подражанием Баху, и в своей интерпретации я сделал на этом акцент, оттенив его моцартовскими торжественными интонациями, которые, как мне казалось, были вполне к месту. Закончив, я снова увидел на лице Темплтон это странное, непонятное для меня выражение.

— Наверное, это глупый вопрос, — начала она, — но ты когда-нибудь раньше играл эту песню?

Я покачал головой.

— Это было что-то, Уинтер! Очень впечатляюще! Как ты умудрился сыграть ее? Ты прямо как тот гений из «Человека дождя»!

— Надеюсь, что я все же более социализирован. И, клянусь, у меня никогда не было нервного срыва из-за того, что я пропустил любимую телепередачу.

— Не знаю, могу ли я верить твоим словам.