Джентльмен Джек в России

По дороге Энн снова расплакалась. Она невыразимо, несказанно, ужасно устала — у нее болело все тело от бесконечной верховой езды, уши заложило от шума и высоты, она не понимала, зачем они здесь: горы везде одинаковы, нет ничего стоящего их внимания, ни великих развалин, ни великих людей. Все это они уже видели в Испании и во Франции. Зачем нужно было ехать сюда? Что они делают здесь? Зачем эти лишения, боль, муки, эти, в конце концов, колоссальные, никчемные траты денег, ее денег! «Бедняжка Энн. Она решила, что я непременно хочу к истоку Риони — в горы. Нет! Я ее уверила — я сделаю то, что хочет она. Обещала, что наш обратный путь в Кутаис будет удобным и оттуда, если она, конечно, пожелает, мы вернемся домой».

Энн с трудом успокоилась, но лишь потому, что не любила устраивать сцены на людях — на нее неприятно таращились проводники, притихшие от любопытства. Уокер, конечно, не поверила Анне — понимала, что та не уступит и ничто в мире ее уже не остановит — ни погода, ни природа, ни любовь к ней, да и была ли вообще любовь…

Им пришлось заночевать в открытом поле — Анна опять напутала в расчетах, проводник сбился с пути, они не успели добраться до казачьего караула. И вместо скверной, но все-таки комнаты, пусть в грязном, но все-таки доме, они остановились в поле и разбили солдатский бивуак. Листер, чувствуя свою вину, смастерила для Энн ложе из бревен, притащенных Адамом. Сама легла на траву, постелив по-казачьи бурку.

В четыре утра поднялись, поклевали лепешку с сыром, глотнули кипятка из котла и вместе с нанятым пестрым эскортом из местных (21 человек, все на конях, при ружьях) рысцой потекли по дремавшей аметистово-сизой туманной долине. Через час были у подножия гор, спешились и поползли вверх, сквозь прохладные росистые травы, высокую лещину, золотистый колючий кустарник. Энн быстро выбилась из сил, вернее, потеряла терпение — она присмотрела подходящий валун, набросила бурку и, не говоря ни слова, села рисовать. Это был тихий демарш. Листер зло буркнула что-то и резко махнула ожидавшим ее проводникам — вперед, не останавливаться.

Через 40 минут они стояли на вершине у ледника: «Под ним начинается Рион. Здесь два живописных водопада. Один — двойной. Вода стремительно несется к тому месту, где села рисовать Энн. Ледниковый “цирк”, котловина, образуется двумя соседними горами — ледник находится в седловине меж ними. Река такая же красивая, как Рона, которая тоже берет свое начало подо льдом. Я стояла и смотрела на ледник — грязный, с расщелинами — под ним скалы из гранита, порфира и всех прочих видов каменных пород. Потом стали спускаться. Энн все еще рисовала. Думаю, я сделала около мили пешком. Вероятно, от подножия до вершины ледника около 800 футов. Вода белесоватая, но вкусная».

Вернулись в Геби, расплатились и распрощались с колоритным конвоем. Нашли какой-то пустой утлый сарайчик для ночевки. Бледная, уставшая Энн едва передвигала ноги. И Листер опять вдруг проявила к ней нежность — где-то нашла деревянные сани, постелила попону и бурку, уложила подругу, подоткнув ей под голову свернутую накидку. Утром, не позавтракав, Анна побежала смотреть какую-то старую белую башню на горе, пробралась внутрь, вскарабкалась наверх и очень собою гордилась, как мальчишка. Хотя это была просто башня, невысокая, неинтересная, как сотни таких же вокруг.

Днем потянулись на восток — по ущелью реки Чанчахи к Глоле. Там накормили лошадей и через деревню побрели к серному источнику, еще одному, не хуже и не лучше других на Кавказе. Зачем, к чему все эти переходы, лишения, траты, ради чего — Энн останавливала себя, пыталась изо всех сил не сорваться, не задавать вопросов. Ничего вразумительного от Анны все равно не услышать.