Джевдет-бей и сыновья

— Потому что в журнале последнее слово всегда было за Махиром Алтайлы. Вы знаете, что я не смог даже уговорить его напечатать некоторые ваши стихи, которые мне очень нравятся. А между тем я не нахожу правильными некоторые его идеи, — сказал Мухиттин и с видом, ясно говорящим о том, что сейчас ему не хочется ничего объяснять и вступать в дискуссию, прибавил: — Не буду сейчас вдаваться в подробности, но…

Он снова потянулся за сигаретами. «Махир все время напоминает, что я когда-то читал Бодлера… Намекает, что я отравлен западной культурой. Говорит, что раз дьявол культуры в меня уже проник, у меня не выходит быть скромным. Ну да, если он у нас шейх, то мне остается только быть смиренным послушником. Но я сделаю кое-что вовсе не смиренное… В новом журнале я сам буду шейхом!» Внезапно Мухиттина охватила смутная тревога. «Нет! Ладно, схожу-ка я за кофе, пока мама сама не принесла».

Он встал и вышел за дверь. Не успел он ее закрыть, как подумал: «Сейчас они бросятся смотреть книги… Выяснять, что я за человек… Эх, книги, книги! В самом деле, что ли, я вами отравлен? Нет, я просто излишне умен и подозрителен».

Фериде-ханым уже сварила кофе и разливала его по чашкам.

— А, пришел? Какие славные ребята… Кто они такие, чем занимаются?

Мухиттин задумался, сказать ли, что это курсанты военного училища, или нет. Отчасти по привычке, отчасти же оттого, что Мухиттин хотел придать происходящему таинственный оттенок, Тургай и Барбарос по-прежнему оставляли свою форму у фотографа в Бешикташе.

— Что молчишь? Все-то ты от меня скрываешь!

Мухиттин, не ответив, взял поднос с чашками и вышел из кухни. Ему вдруг захотелось войти в комнату неожиданно и застать курсантов за рассматриванием книг. Он, собственно, и так шел медленно, чтобы не разлить кофе. Бесшумно подойдя к двери, остановился и с любопытством прислушался.

— Смотри, смотри, Аполлинер тоже есть!

— Нет, ты сюда глянь! Эх, так и не выучили мы этот французский!

— Тевфик Фикрет!

— Ну-ка, посмотрим…

— Глянь, он тоже подчеркивает строчки, как мы с тобой!

— Что он подчеркнул?

— «Побеждай, или будешь растоптан»… И на той же странице: «Что такое геройство? Кровь, насилие, страх»… Фикрет, выходит, тоже пацифист?

— Да, конечно! Но зачем он подчеркнул эти строчки?

— Чтобы подвергнуть критике!

— Не кричи, услышит! Какой еще критике? Послушай, разве полгода назад он таким был?

— А каким? Смотри, Достоевский. На французском…

— Тссс!

— Зачем ты рассказал про албанца? Он рассердился!

— Будешь кричать, еще сильнее рассердится!

— Эх, надоело, честное слово! Все на нас злятся! А вот и Бодлер! Вот какие стихи я хочу писать, а не о героизме и борьбе!

— Тише, дурак!

Решив, что настала пора вмешаться, Мухиттин быстро открыл дверь, не обращая внимания на расплескавшийся кофе, и спросил:

— О чем это вы тут говорите? — Строго посмотрел на Тургая, застывшего перед шкафом с книгой в руке: — Что смотрим? Бодлера? Он тебе нравится?

Тургай покраснел, сделал непроизвольное движение рукой, будто хотел спрятать книгу, и сказал:

— Ведь вы же сами научили нас любить его! — Поспешно поставил книгу на полку, словно она была отравлена.

— Если так, значит, я совершил ошибку! — проговорил Мухиттин. — Но ты-то со своим французским что можешь понимать в Бодлере? — Достав из пепельницы потушенную сигарету, снова ее зажег. — Ну что ж, пейте кофе. Вам следует благодарить Аллаха, что вы еще не очень отравлены книжным ядом… Если бы я не вмешался, еще немного — и пропали бы вы! Понятно? Офранцузились и пропали бы ни за грош! Не вышло бы из вас настоящих военных. Кому как не мне, знать, как пропадают люди, отравившиеся книжным ядом! — Чтобы его не поняли превратно, поспешно прибавил: — По Рефику знаю… Помните, я вас с ним знакомил прошлой осенью? Он ездил в Кемах, читал, сам что-то писал, марал бумагу. На прошлой неделе я его видел. Все тот же запутавшийся, оторванный от почвы, безвольный, лишенный принципов и, самое главное, цели турецкий интеллигент… Точнее, живущий в Турции западный интеллигент. Понятно вам? — Он еще раз строго посмотрел на Тургая. Увидев его покрасневшее лицо, немного успокоился, но все же продолжил: — Ничего от меня не скрывайте. Я ведь и так знаю, о чем вы думаете. Дьявол культуры будет и впредь пытаться проникнуть в вас и сбить с пути. Пусть ваш разум служит не дьяволу, а вашим собственным чувствам и убеждениям. Я никогда не устану это повторять!

— Вы правы! — сказал Барбарос, глядя в сторону портрета Хайдар-бея.