Джевдет-бей и сыновья

— Точно. Никто никого не слушает, — сказал Омер. — Напились, как дураки. Хотя нет, дело не в этом. Наверное, мы теперь просто друг другу не интересны. Каждый думает о себе, каждый занят собой. А что мы сделали в жизни? Ровным счетом ничего! — И он снова наполнил свой стакан.

Мухиттин посмотрел на Омера с отвращением:

— Говори за себя!

— Хорошо, хорошо. Хотя постой. Ты, помнится, говорил, что покончишь с собой, если не станешь хорошим поэтом?

— Говорил. Но с тех пор я стал другим человеком. И поэзия такого рода, и подобные мрачные мысли остались в прошлом. Собственно говоря, то, что я теперь пишу, — даже не стихи в полном смысле слова.

— Да, не стихи это, а вирши… — пробормотал Омер.

— Я оставил поэзию карликам! Пусть стихи пишут простаки!

— Вот видишь, видишь? Не сможешь ты себя убить! Я ведь говорил: найдешь какой-нибудь предлог…

— Не знаю, почему я до сих пор разговариваю с человеком, который сказал, что не хочет быть вшивым турком!

— Не бойся, дорогой, ты скоро забудешь, о чем мы сегодня говорили.

— Завоеватель… Видали завоевателя? Никогда не думал, что завоеватель может быть таким жалким, ни во что не верящим, несчастным и сломленным! Должно быть, это какой-то новый вид завоевателя, современный! Завоеватель-то современный, да вот с родиной ему не повезло: несовременная! Или как ты там, Рефик, говорил — непросвещенная? Что же тогда делать завоевателю? Завоевать ничего не вышло, вот он и чахнет. Лелеет свое честолюбие, пока оно всю душу не заполнит, а потом смотрит на себя и думает: ох, какой я великий! Но в этом мире мне негде развернуться! Только и остается, что все высмеивать, — так ведь ты думаешь, завоеватель?

— Ладно, а ты почему решил смешаться с толпой? Или дело просто в том, что ты плохой поэт? Пытаешься заглушить голос разума, но не так-то это просто. Потому что ты тоже отравлен культурой, да, ты тоже! Не получится у тебя разделаться с разумом. И не верю я, что ты такой уж убежденный националист. Ты наверняка и сам не веришь, только пытаешься себя утешить: я, мол, что-то делаю. Мы с тобой никогда ни во что не сможем поверить, я это точно знаю. Насчет Рефика не уверен.

— Молчи, Растиньяк! Я — турок! И я уже понял, что совершил ошибку, придя сюда. Ваш грязный, жалкий мир мне бесконечно чужд! С моими верными товарищами, преданными общей идее, меня связывают узы истинного братства, а вы…

— А, ты про тех молодых военных? — вмешался Рефик. — Видишься с ними? Хорошие ребята.

— Военные? — спросил Омер. — В самом деле, военные… Ты их уже охмурил?

«Зачем, зачем я только сюда пришел?! — бормотал Мухиттин, еле шевеля губами. — Здесь гадко… И этот жалкий тип… Зачем я пришел, зачем напился? Почему все так…»

— Охмурил ты их уже, спрашиваю? Военные, значит… Ладно, почитай-ка нам свои патриотические вирши. Ха! Он, наверное, когда кропает их, сам смеется! Потому что он тоже медуза… — Омер говорил, запрокинув голову и рассматривая потолок. — Медуза, медуза… О, по потолку ангелы летают!

— Неужели в первый раз заметил? — улыбнулся Рефик.

— Где тут уборная? — спросил Мухиттин.

— Как быстро ты забыл! Наверху.

— Турецкая уборная внизу! — заорал Омер.

«Умоюсь холодной водой!» — думал Мухиттин, выходя из гостиной. Когда голоса Омера и Рефика стихли за спиной, на душе стало полегче. «Да, Мухиттин, — бормотал он себе под нос, поднимаясь по лестнице, — нельзя было сюда приходить. Ты ошибся, но такой человек, как ты, может исправить свою ошибку. Вернусь домой, выпью кофе… Пройдусь пешком. Сколько времени? Два часа. Самое жаркое время дня. Приду домой, посплю…» На лестничной площадке тикали часы. «Кто их завел, Рефик? Или, может, Осман заходит на неделе и заводит, чтобы тиканье не прекращалось». И он осторожно прошел мимо часов, словно боясь их задеть. Открывая дверь уборной, подумал: «Почему я боюсь этих часов? Я могу их сломать!» Умываясь, стал вспоминать первые годы дружбы с оставшимися в гостиной людьми. «Да, студенческие годы были самым лучшим временем!» Выйдя из уборной, снова услышал тиканье и разозлился. «Сломаю я эти часы. Вот они удивятся! Бедному Осману нечего будет заводить!» На столике рядом с часами стояла пепельница. Мухиттин схватил ее и ударил по часам, но ничего не произошло, потому что в последний момент он замедлил движение. «Не разбились! Не сломал я их!»