Джевдет-бей и сыновья

Омеру словно захотелось порвать тонкую, но никак не рвущуюся нить:

— Пожалуйста, скажи мне, о чем ты думаешь?

— Все о том же. О нас. О том, чем все закончится.

— Как чем закончится? Поженимся, ясное дело! — сказал Омер и насмешливо прибавил: — Двадцать шестого апреля, если не забыла.

— Я тебя не понимаю! Чего ты хочешь? Если ты меня не любишь, если считаешь, что я тебе не подхожу — зачем играешь со мной? Я знаю, ты меня презираешь. Ты даже не стараешься это скрыть, как раньше. Мое желание купить дом и обставить его, хорошо одеваться, общаться с людьми нашего круга, даже нет, не только это, а вообще все во мне вызывает у тебя презрение. Ты все время смотришь на меня с насмешкой — вот и сейчас тоже. Но почему? Не могу понять. Вечно думаю, что сама в чем-то виновата, что сказала что-нибудь не так, потому что дурочка… Считаю себя поверхностной, потому что не могу презирать то, что презираешь ты. Ладно, если это так, почему ты все время сюда приходишь? Ненавидишь меня, презираешь, а все равно приходишь? Ты не обязан это делать. Мы всего лишь помолвлены!

— Что же, ты хочешь разорвать помолвку? — спросил Омер — отчасти чтобы не молчать, отчасти же желая, чтобы Назлы почувствовала себя виноватой. В голове беспорядочно роились мысли. Хотелось сказать что-нибудь ироничное, но не получилось.

— Нет, не хочу! — закричала Назлы. Голос ее упал до шепота: — Я тебя… — Она осеклась, низко склонила голову, потом гордо подняла ее. Должно быть, это далось ей нелегко. — Мне очень нравились твои письма с железной дороги. Ты в них над всем смеялся и иронизировал, и мне казалось, что я с тобой согласна. Но теперь я понимаю, что я не из тех людей, которым нравится над всем издеваться.

Омер почувствовал, что его несправедливо обидели и у него есть право возмутиться.

— В тех письмах я писал также, что хочу быть завоевателем!

— Ах, это слово! Как это по-детски, как наивно! Этого я уж точно понять не смогу. Вижу, как много оно для тебя значит, с какой серьезностью ты его произносишь, удивляюсь и чувствую себя виноватой, что не могу тебя понять, но не понимаю, и все тут!

Вот теперь Омер точно почувствовал, что столкнулся с несправедливостью.

— Да, это так! Тебе меня не понять!

— До чего же ты себе нравишься! — воскликнула Назлы. — Должно быть, тебе известно что-то такое, что неизвестно мне. И поэтому…

— Это страсть к жизни! — проговорил Омер и закричал: — Но должен тебе сказать, что я не привык к таким странным разговорам! Не понимаю, как вообще можно говорить о таких вещах! Я не хочу быть человеком, который может спокойно говорить на любую тему… Я хочу быть самим собой. Жить, смеяться над тем, над чем мне угодно, быть самым умным и сильным, и… — Он вдруг замолчал. — Да, я, должно быть, дурной человек. Я не похож на турка. Не могу молчать и все время думаю о себе. Всех, все на свете воспринимаю как средство для достижения своих целей. Я странный человек, и знаю это. Я честолюбив, труслив, теперь вот пьян. Я знаю, что такое Европа… — Он встал на ноги. — Ужин… Может быть, я тунеядец? Но на железной дороге я трудился больше всех. Как это отвратительно… Женюсь… Хочу… Боюсь… — бормотал он все более неразборчиво и мучался вопросом, что сейчас думает о нем Назлы. Захотелось ее обнять, но он видел, как испуганно она на него смотрит. Потом понял, что его клонит в сон, и усмехнулся: — И зачем я столько выпил?

— Тебе нехорошо, — сказала Назлы. — Возвращайся в отель и ложись спать.

— Если бы ты знала, как мне хотелось бы остаться с тобой!

— Хотя бы не стой посреди комнаты, сядь!

— Что я за человек? Каким я выгляжу в твоих глазах?

— Наверное, это ты там, в Европе приучился думать о себе. Ты сам об этом говорил.

— Да, правда. Это меня и делает дурным человеком! Ум! Или нет, я сам! Я знаю, что я — это я. Здесь об этом никто не думает, только я один. Только я один полностью отдаю себе отчет в том, что я — это я, и поэтому становлюсь все более странным. Превращаюсь в животное! Да, я животное — у меня дурные мысли кипят в голове, кем еще я могу быть среди здешних здоровых душой и телом, уравновешенных людей? К тому же я хозяин, патрон… Отвратительный, хитрый, двуличный тип. Что, по-твоему, важнее?

— Пожалуйста, хватит, я не могу больше это слышать! — взмолилась Назлы, закрыла лицо ладонями и вдруг подняла голову: — Папа идет!

Омер ничего не слышал.

— Правда?

— Да, это точно он. Я знаю его шаги.

— Ну ладно, я все равно уже собирался уходить, — сказал Омер. — Котлеты были замечательные, большое спасибо. Что мы будем делать дальше? Я ведь почему так много работаю и зарабатываю? Потому что презираю… Завтра прийти?

— Как хочешь.

Снизу послышался звук открываемой двери, потом шаги на лестнице.

— Ну, вот и он. Я знаю, твой отец меня терпеть не может. Меня все ненавидят. И справедливо… Потому что я и патрон, и…

В прихожей открылась дверь. Мухтар-бей кашлянул и, должно быть, начал снимать пальто.

— Папа, это вы? — крикнула Назлы.

— Я, я!

— Что случилось?

Вместо ответа послышалось шарканье тапочек, и через пару секунд Мухтар-бей появился в гостиной.