Джин Грин — неприкасаемый

Она лежала, уткнувшись носом в его плечо, а он следил за движением теней на потолке, гладил ее волосы. Он был в полном отчаянии, он был готов заплакать, как мальчишка, потому что истекали последние, действительно последние минуты их близости. Самые сумасшедшие варианты спасения их любви мелькали в его голове, и вдруг он поймал на себе взгляд широкоскулого молодого блондина в круглых очках.

— Чей это портрет, Тоня?

— Это отец, — тихо ответила девушка. — Я его не знала. Он погиб в сорок пятом уже в Германии. Они с мамой были археологи. Этого твоего урода отец привез из древнего городища Алтын-Тепе, когда меня еще и в проекте не было. Мама и сейчас копается в этом Алтын-Тепе, каждый год в экспедициях.

Тоня подняла голову и вдруг засмеялась веселым, счастливым смехом.

— Ты мой любимый! — объявила она и ткнула Джина пальцем в грудь. — Итак, у меня есть любимый. Девушка, скажите, у вас есть любимый? Разумеется, есть. Вот он! — она снова ткнула его пальцем в грудь и прошептала прямо в ухо: — Трижды «ура».

— «We always kill the one we love…» — с еле скрытым отчаянием прочитал Джин из Оскара Уайльда.

— У тебя хорошее произношение, — сказала Тоня. — Что это?

— Это из Оскара Уайльда, — тихо сказал Джин.

— А, вспомнила! — воскликнула Тоня и начала читать веселым, звонким голосом, словно опровергающим смысл стиха:

Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал.
Один жестокостью, другой — отравою похвал,
Коварным поцелуем — трус, а смелый — наповал.

— Да, это так, — прошептал Джин.

Тоня задумалась на секунду и стала читать по-другому. Глаза ее загрустили:

Один убил на склоне лет, в расцвете сил — другой,
Кто властью золота душил, кто похотью слепой,
А милосердный пожалел: сразил своей рукой.

— Хватит, сказал Джин. — Не читай дальше. Я люблю тебя.

Тоня читала еле слышно:

Кто слишком преданно любил, кто быстро разлюбил,
Кто покупал, кто продавал, кто лгал, кто слезы лил,
Но ведь не каждый принял смерть за то, что он убил…

Часы «Роллекс» на руке Джина показывали 15.45. Три четверти часа оставалось до встречи Лота в бассейне «Москва». В последний раз шел Джин по московским бульварам.

На Тверском бульваре, прямо напротив бывшего дома Герцена, в котором ныне помещается Литературный институт имени Горького, он услышал чьи-то мелкие поспешные шаги за спиной, и чей-то знакомый голос негромко произнес по-русски:

— Одну минутку, молодой человек!..

Джин резко обернулся. Это был Тео Костецкий, он же — Брудерак. Тень иронической усмешки скользнула по губам Джина. Он не мог знать, что разговор с Костецким будет чуть ли не самым важным в его жизни и что с Тверского бульвара он уйдет другим человеком.

Костецкий жестом пригласил Грина присесть на пустую скамейку. Он тут же, волнуясь, брызгая слюной, зашептал:

— Мы знаем о вашем задании под Полтавой. Тот сейф, контейнер, вы должны отдать нам, мне… Мы вознаградим вас сверх всяких ваших ожиданий. Вы сами заполните чек, поставите сумму прописью…

— Я не знаю, о чем вы говорите, дядюшка Тео, — усмехнулся Джин, озираясь. — Как поживает милая Катя? Давно из Готама?

Костецкий еще ближе придвинулся к Грину, зашептал еще горячей ему в ухо.

Лицо Грина передернулось, как от удара током. Это был момент истины. Момент прозрения.

— Но доказательства… Доказательства!.. — воскликнул он

— Все доказательства вы получите в обмен на полтавский клад!..

Джин Грин вскочил и почти побежал по бульвару, шатаясь как пьяный.

Лот потянул майку через голову.

— Постой, Лот! — вдруг сказал Джин. — Что это у тебя за шрам под мышкой?

Они сидели в полупустой раздевалке. В бассейне «Москва» оказалось чересчур людно, и, поймав такси, Лот и Джин махнули на пляж в Серебряный бор. Лот кольнул Джина острым взглядом.

— Это? — Он небрежно притронулся к небольшому красно-белому шраму. — Это у меня с войны. Обычная штука в окопах. Фурункул. Так называемое «сучье вымя».

— Вон что! — пробормотал Джин.

«Сучье вымя»? Отличное название. Там, на месте этого шрама, когда-то была наколота специальным инструментом буква «а» или «о». Так метили эсэсовцев, обозначая группу крови.

Значит, Лоту сделали операцию, чтобы скрыть его эсэсовское прошлое.

Когда Лот разделся до трусов, опять пахнуло вдруг его любимым одеколоном — кельнской водой № 4711, и внезапный приступ ненависти и отвращения заставил Джина сцепить зубы и опустить голову, чтобы Лот не увидел его глаза.

Лот натянул белые плавки на мощные чресла. Теперь он оказался без оружия, все его вооружение осталось в карманах костюма. Впрочем, Лот, так же как и Джин, владел всеми способами человекоубийства и без оружия.