Джин с Толиком

Машину пришлось оставить далеко от Аллочкиного дома – кругом все было перерыто, велась сезонная война с теплотрассами. Чертыхаясь на узкой асфальтовой тропинке, оставшейся от тротуара, я пробирался к искомому адресу, когда некая тень у подворотни привлекла мое внимание. Я насторожился, так как мало того, что и простых теней в подворотне не люблю, а теней с палками в руках – и подавно. Тем более, в темное время суток.

У самой подворотни я, наконец-то, нащупал в кармане связку ключей с брелком-фонариком, и посветил в чернеющий каменный зев. Вы помните детские шутки, когда, перед кем-нибудь из друзей, в темноте, неожиданно подсвечиваешь свое лицо с заранее изображенной на нем страшной гримасой? Во-о-о-т. Конечно, страшной гримасы я не увидел, но и добродушно-симпатичным небритого верзилу с бейсбольной битой не назову.

Вообще-то, бегаю я довольно быстро. Подвело меня незнание местности. Я рванул от подворотни, перескочил через шаткие мостки над разрытой траншеей и с разгону влетел в какой-то закуток, оказавшийся глухим тупиком хоздвора ЦУМа. Кругом были сплошные стены, пара темных окон с частыми решетками и ворота какого-то безумно высокого гаража. Я сам себя загнал в западню.

Три персонажа, не спеша, двигались ко мне. Один, немолодой и пузатый, помахивал битой, второй нес биту на плече. Подручных средств у третьего видно не было, но это не сильно успокаивало.

Мне почему-то вспомнилась психическая атака каппелевцев, и жутко захотелось нажать на гашетку пулемета, или хотя бы затянуть перед смертью нечто патриотическое. Как назло, ни одной революционной песни на ум не приходило. И тогда я запел дурным голосом то, что в мою шальную голову пришло:

Стоят подонки, стоят в сторонке,
Мошонки свои теребят.
Потому что, у всяких подонков,
Причиндалы всегда барахлят!

Моя песенка задела всех троих. Они порывисто шагнули в мою сторону, и я, собираясь дорого продать свою жизнь, то ли заорал, то ли зарычал. Истово, как загнанный зверь. Мои акустические способности их впечатлили – бандюки так же дружно, хором, шагнули назад. Руки с битами опустились, а самый худой и нервный развернулся и дал деру.

Я, конечно, страшен в гневе, но не до такой же степени. Чтобы мне на слово верили. Или на рык. Но кто из нас сразу же в состоянии разоблачить хорошо выглядящую лесть? Я уже было хотел на бис опять что-нибудь прорычать, но опоздал. Рот открыл, а напрячь голосовые связки не успел. За меня это сделал кто-то другой. Причем напряг не мои связки, а собственные. И от этого звука у меня самого́ любимая левая лопатка покрылась изморозью, а волосы привстали, будто их волосяной президент на голову пожаловал. Хотя, вероятнее всего, волосы просто хотели получше разглядеть источник этого жуткого рыка…

Глава сорок девятая. Кто предупрежден, тот вооружен

Все, совершенное тобой, к тебе же вернется.

Аль Капоне

Я обернулся и, старательно перебирая всевозможные варианты звучания буквы «ха», безуспешно пытался что-нибудь выговорить. Ибо в метре от меня стоял огромный пес с башкой, большей моей собственной раз в шесть-восемь. Все части, к башке прилегающие, тоже как-то не стимулировали желание срочно вступить в «Общество защиты животных».

Пес на меня никакого внимания не обращал. Видимо, его вкусовым качествам как нельзя лучше соответствовали именно мои недруги. Собачка угрожающе прыгнула вперед и остановилась одной лапой на крышке люка. Крышка, вспомнив проезжающие по ней время от времени груженые фуры, издала соответствующий этим событиям звук. Он прозвучал эквивалентом забивания гвоздей в крышку гроба всей гоп-компании. Однако, не все трезво оценили возникшую ситуацию.

– Ишак тебя нюхал! Я твой дом труба шатал! – пошел на меня рассерженный пузатый, бесстрашно глупо не замечая бегемота Баскервилей и подняв над головой биту.

Бита не успела прочертить дугу и была схрумкана, как сладкая соломка. И даже, как мне показалось, с некоторым аппетитом. У клоуна в зеленом галстуке, видимо, были серьезные неполадки с инстинктом самосохранения, и он попытался ударить Собаку ногой.

Как и следовало ожидать, друг человека такое оскорбление сносить не стал, и легким движением челюстей отхватил нехорошему дяде правую половину седалища – буквально. У меня в голове даже зазвучали слова из песни А. Новикова: «Кровь хлестала из разорванной щеки», и я лихорадочно пытался заменить «щеку» на более подходящее случаю слово. И еще подумалось, что, отныне, чтобы сидеть на попе ровно, дяде придется таскать с собой подушечку для правой стороны своего растерзанного багажника.

После такой наглядной демонстрации звериных челюстей, бандюки растворились, как темная и необразованная нечисть после хорошей молитвы. За хорошую молитву впору было приниматься и мне, потому как пес не стал догонять свой ужин, а обернулся в мою сторону. Изморозью покрылась моя вторая лопатка.