Джинны пятой стихии

В среду, когда после экспресс-завтрака в буфете на этаже Нина собиралась снова удариться в бега, Баринов внезапно объявился.

Рассеянно выслушав коротенький, малосвязный рассказ о том, где она была, что видела, он так же рассеянно улыбнулся на сетования, что не пришел ни на один спектакль. С тем же полуотсутствующим видом Баринов взял со стола книгу.

— А-а, Маркес. — И слабо полюбопытствовал: — Где удалось?

— На Кузнецком. На «черном рынке».

Помолчали. Потом Нина осторожно заметила:

— Вы что-то неважно выглядите, Павел Филиппович. Перемена климата?

— Ах, Нина Васильевна, Нина Васильевна! — Баринов поднялся из кресла, прошелся по номеру, бесцельно цепляясь взглядом за его безликие непременные атрибуты: настольная лампа с матерчатым абажуром, сбоку чуть прижаренным лампочкой, графин с двумя стаканами на стеклянном подносе, массивная пепельница, офорт над столиком, бра в изголовье узкой деревянной кровати. — Просто слишком много сациви, слишком много красного вина, люля-кебаба по-арабски, зеленого чая, плова, сладких улыбок, разговоров вокруг да около… Вы Пушкина хорошо знаете?

— Н-ну, более-менее.

— А помните: «В Академии наук заседает князь Дундук»?.. Как раз к его прямому потомку по интеллектуальной линии я сейчас иду. Сам-то он так — пшик, кусок, извините, на палочке, но зато — сын своего родителя… М-да-а…

Он так же рассеянно глянул в окно, еле слышно просвистел коротенькую фразу незнакомой мелодии, постукивая в такт пальцами по стеклу.

— Ну что ж, Нина Васильевна, до завтра. Посмотрел на вас, пообщался, поговорил — как с сердца сошло.

— А в театр вы опять не придете?

— Ах да, театр! — Он вернулся от двери, на ходу доставая бумажник. — Вы уж возьмите, пожалуйста, мои билеты. Может, пригласите кого-нибудь, у вас же есть, по-моему, знакомые в Москве? И вообще, — просительным тоном добавил он, — распоряжайтесь ими по своему усмотрению. Их можно обменять на какой-нибудь другой спектакль, в другом театре. Вот только где сейчас эта «биржа», не знаю, извините… Да, кстати! — спохватился снова Баринов. — Вот ваш паспорт, обратный билет, командировочное удостоверение, я его уже отметил… Пожалуй, теперь все.

И он снова исчез.

Утром следующего дня, наскоро позавтракав, Нина уселась с книгой в ожидании Баринова. Однако история ста дней одиночества никак не захватывала.

Нина поминутно прислушивалась, но даже если кто и ходил по коридору, плотная ковровая дорожка заглушала любые шаги. Она не выдержала, позвонила ему в номер. Телефон не отвечал. Тогда она поднялась к нему на этаж. Коридорная равнодушно сказала: «Да как ушли часов в семь, так и не возвращались».

Однако Баринов сказал: «До утра четверга», и Нина послушно продолжала ждать. Появился он в одиннадцатом часу — непривычно взъерошенный и откровенно злой, и, едва поздоровавшись, громко продекламировал с порога:

— «Песня вся, песня вся, песня кон-чи-ла-ся»! — Он с размаха упал в кресло, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. — Нина Васильевна, Ниночка — можно я вас так один раз назову, а? Ниночка, у вас попить ничего нет? Жара несусветная, хоть всего лишь май!

Он шумно обрадовался, когда она достала из холодильника бутылку фанты, и жадно осушил стакан, налил еще.

— Послушайте, Нина Васильевна, великолепный костюмчик! Очень идет к вашим глазам. Я бы Лизе такой же взял… Знаете, по дороге к вам почему-то вспомнилась одна давняя забавная история. Готовился я к защите докторской, и поселили меня почему-то в гостинице при Доме Советской Армии на площади Коммуны. Прожил я там почти полтора месяца, как сейчас помню — на третьем этаже, в самом дальнем закуточке. Здание старое, мощное, прямо цитадель, идешь по коридорам — с непривычки заплутаешь: то холл, то лестница, то тупичок, то хитрая система поворотов. Я же быстро хожу, вы знаете, а тут еще задумаешься, обязательно забредешь не туда… Но я не о том. Меня поражало, что буквально все встречные мгновенно уступали мне дорогу: полковники и подполковники, их жены и отпрыски, не говоря о майорах с капитанами. Очень меня это удивляло. И лишь потом догадался, в чем юмор. Ну и хохотал же я! А дело в том, что все они там в форме, при регалиях, а я один затесался штафирка, «шпак»!.. Черт их разберет, что они обо мне думали, но чином от майора и ниже делали даже руки по швам. А что — живет в офицерской гостинице, всегда в штатском, вечно озабочен, таскается с толстенным портфелем… Тем более и номер был у меня — люкс. Здорово, да?

Он рассказывал весело, напористо, с улыбкой и смехом, так, что, пожалуй, смог бы обмануть очень и очень многих. Но Нина видела еще сильнее обозначившиеся жестковатые складки у рта, нервную подвижность пальцев, голубоватые полукружья под глазами. Да и сами глаза были явно невеселы, временами в них проблескивал в долю мгновения яркий, злой огонек.

И Нина постаралась перевести его мысли в другую плоскость, правда, несколько неуклюже.

— Павел Филиппович, скажите, пожалуйста, зачем вам понадобилась мистификация с телефонным звонком якобы из горкома?

— А почему, собственно, «якобы»? И обязательно — мистификация?