Джослин. Патриций. Рассказы

Джослин наклонилась над кушеткой и положила желтые с шафранной сердцевиной розы на лиф белого платья больной.

— Как мило с вашей стороны, что вы принесли мне их, — прозвучали тихие слова, отрывисто произнесенные по-английски с едва заметным иностранным акцентом. — Очень рада вас видеть; боялась, что вы не сможете зайти сегодня, я ведь собираюсь уехать, знаете? Жиль, наверное, говорил вам? — Ирма засмеялась почти весело. — Моя свобода зависит от доктора Ламотта; я прошла уже весенний курс лечения, и сейчас он, похоже, больше ничего не сможет для меня сделать. Так что могу вернуться на мою маленькую виллу, к моим цветам, книгам и певчим птицам. Я здесь так скучаю по ним. Mon Dieu![18] Как я по ним скучаю! Так что завтра я уезжаю, но вы ведь навестите меня, правда, Джослин? Это недалеко, вы, наверное, знаете; всего пять миль. Я попрошу Жиля заехать за вами.

— Конечно, я навещу вас. Мне очень хочется взглянуть на виллу. Но как жаль, что вы уезжаете!

— В самом деле?

В этих словах прозвучала легкая насмешка, но Ирма ласково взяла девушку за руку.

— Я не стану приглашать вашу дорогую тетушку — у нас ведь, как вам известно, пет рулетки, так что, боюсь, ей будет там скучно. Я попрошу Жиля, он заедет за вами. Не знаю, поедет ли он со мною, возможно, что и нет.

В ее голосе и в пристальном взгляде черных глаз, прикованном к Джослин, снова промелькнула насмешка. Девушка медленно залилась краской — ее тонкое чутье подсказало ей, что в этих словах было что-то враждебное, хотя она и не поняла, что именно.

Раздался негромкий стук в окно.

— Это тетушка, — воскликнула Джослин. — Боюсь, мне пора идти. Мы едем в Монте-Карло.

— Прощайте, Джослин. Вы поцелуете меня? — она бросила на девушку взгляд, полный нежности и восхищения. — Как вы милы сегодня!

Джослин наклонилась и поцеловала ее.

— Прощайте. Как жаль, что вы так плохо себя чувствуете! Может, мне остаться с вами?

— Mon Dieu! Нет! Ваша дорогая тетушка, без сомнения, будет без вас скучать. Вам надо немедленно идти. Bonne chance[19]. Вы ведь заедете навестить меня?

— Обязательно, — ответила девушка. Когда, выходя на террасу, она бросила на Ирму прощальный взгляд, на лице ее отразилось беспокойство.

На террасе виднелась объемистая фигура дородной и прямой как палка миссис Трэвис, одетой в легкое серое шелковое платье и укрывавшейся от солнца под черным зонтиком.

Она занимала собой немалый кусок пространства. На ней были огромные ботинки и весьма модная шляпка. Суть натуры этой дамы можно было бы выразить словами «материальное благополучие». Стремление его упрочить неосознанно стало для нее чуть ли не религиозным культом, хотя она ни за что бы не признала этого. Пятидесятилетняя женщина с тонкими, сильно вьющимися, постепенно седевшими волосами и зелеными, с карим оттенком глазами, она отличалась полнокровием. Ее нельзя было назвать высокой, хотя она и производила такое впечатление — так величественно она держалась. То было величие людей старой пуританской закваски, величие непоколебимости. Она не придерживалась каких-то принципов, или, вернее, они всегда определялись тем, что ей было выгодно в данную минуту. Укоренившиеся с детства религиозные предрассудки — результат пуританского воспитания — удерживали ее от того, чтобы ходить по воскресеньям в местную церковь, хотя ей очень хотелось этого. Она была увлечена игрой, играла страстно и суеверно, получая от игры острое наслаждение, однако не переносила людей, хоть отчасти догадывавшихся об этом. Проигрывая, она винила в этом банкомета, проигрыши свои переживала как физическую боль, с воспитанным в ней с детства стоицизмом, и ожидала такого же, даже большего стоицизма от племянницы. Она в совершенстве владела искусством уклончивых намеков, хотя и не сознавала этого.

Если добраться до нутра русского человека, обнаружишь там татарина; точно так же, если проникнуть в глубь любого человеческого существа, найдешь зверя; разница между людьми лишь в том, насколько глубоко он там спрятан. Что касается миссис Трэвис, здесь не было нужды забираться вглубь — при первом же взгляде выявлялось ее сходство с большой персидской кошкой.

Своими быстрыми яркими глазами она замечала многое, но все это не проникало под оболочку, скрывавшую ее мыслительные способности — если они вообще под пей имелись. У нее было хорошее природное чутье, но не было логики.

Часто слышали, как она говорила племяннице: «Ты должна думать о людях, дорогая». Она и сама следовала этому правилу — постольку, поскольку это согласовывалось с ее собственным удобством. Подобные нравоучения благодаря близкому ее родству с девушкой часто сходили ей с рук; если же нет, она принимала возвышенную позу мученицы и потом долго дулась. В остальном она была полностью лишена того, что называют «внутренним миром»; любила выказывать гостеприимство; будучи бездетной вдовой, хорошо одевалась и часто ездила по магазинам; коллекционировала серебро. Все то, за что она бралась, делалось основательно и расчетливо. Она не была говорлива, но любила всласть посмеяться; обидевшись, надувала губы.